И я ясно видел, как это исчадье ада — помесь волчицы с лисом — выглядывало из–под кожи моей жены, скалило с сатанинским бесстыдством зловонную пасть да запускало когтистые лапищи оборотня в Николину пипку.
Лучше было не смотреть на это! И я отводил взор. Брал Николь за безымянный палец и, не отрывая от него ни глаз ни губ, спрашивал: «Ты ли это?» Тотчас её ладошка замирала и леденела, словно кто–то изнутри вставлял в неё свой пятипалый член. Я поднимал взор — медленно–медленно — к лицу Николь. Она сей же час принимала томную писательскую позу, упёршись перстом в висок, отчего её бровь становилась шаляпинской, а око — монгольским. А сквозь её кожу — да так, что у меня на шее вставал дыбом пух, — оскаливалась смердящая пасть и отвечала мне задушевным голоском Николь, чьи губы в этот миг превращались в отражение губ оборотня, собирая всё–таки и абсорбируя своей внутренней опалённой стороной дьявольское зловоние, и отдавая мне выкуп за убийство — тошнотворные ароматы клубничного чевингума.
Помнишь, как это было? Ты тоже конфузливо отводил взор и сваливался на бок. Дай–ка я сниму с твоей лапки волос. Сюда его, в братскую могилу за изголовье кровати. А теперь прижмись ко мне попкой. Как я учил. Зажмурь глаза; ухо — сюда, под одеяло. Пусть веки отяжелеют, как у карлика из первой знаменитой сказки Ливри. А самое главное — не гляди дальше пустыни, вон того последнего бархана, который я шевелю пальцами ног. Из–за него приближается Николь. Чуешь её дыхание? Вот её кисть положила (и мгновенно исчезла) в оазис спортивную сумку — бирка «Freitag» окунулась в озеро, плеснула водицей на пальмы, на мулаток с дорийским профилем и смыла их.
Осторожно! Когда Николь ляжет, то пусть наш взгляд разобьётся о её кожу, расплывётся по ней, словно по морщинам президента с влажными от демократического таинства ладонями. Ведь подчас чтобы выжить, надо перестать быть самим собой: проникновеннооким преступником и нежной плюшевой игрушкой — и тогда эпидерм Николь вдруг достигнет толщины лат и скроет собой шакалью образину.
Подвинься–ка, прикурни меж двух подушек, прижми щёку к пёрышку. Не уколись только! Не волнуйся, посмотри–ка лучше, как пальцы Николь прогнулись, опершись на коричневый горизонт. Другая её ладонь дёрнула сумку за шиворот, стёрши с нашего оазиса пару последних аистиных силуэтов, извлекла из сумки пакет и кинула его на караванный путь. Он ухнул, словно республиканское ядро посреди вендейской деревни, и посыпались из него на песок розовые, жёлтые, салатовые леденцы. Колено Николь, полнолунное, с лунными же пятнами (не гляди, не гляди, что там под ними!) раздавило постельный горизонт. Леденцы скатились в провал и окружили колено. Николь стала подбирать их одного за другим. Её зубы принялись крушить то, что обычно сосут. Слушай же это чавканье: будто выступает в плясе хмельной тролль с флейтой и моцартовой кудрёй. И не смотри сквозь кожу Николь. Не перегибай взгляда за наш с тобой небосклон. Бери пример с меня, не двигайся, задержи дыхание!