Я стоял и любовался этим прекрасным видом и, слыша, что отворяется дверь, я не тронулся с места. Это был тюремный смотритель, который, увидав меня взобравшимся наверх, забыл, что я не могу, как крыса, уйти через решетку, вообразил, что я пытаюсь бежать, и, страшно испугавшись, быстро вскочил на кровать, несмотря на ломоту в бедрах, которая мучила его, и схватил меня за ногу, пронзительно крича.
— Да разве вы не видите, — сказал я ему, — что нельзя бежать — ведь тут решетка? Неужели вы не можете сообразить, что я взлез только из одного любопытства?
— Вижу, сьор, вижу, понимаю, но слезайте, говорю я вам, слезайте, еще соблазнитесь, пожалуй, улепетнуть.
И мне пришлось слезть, и я рассмеялся.
В окна боковых камер я познакомился с шестью другими политическими заключенными.
И вот я, предполагая, что буду находиться в большем одиночестве, чем прежде, попадаю в некотором роде в общество. В начале я досадовал на это, то ли потому, что долгая затворническая жизнь сделала меня нелюдимым, то ли потому, что неприятный исход моего знакомства с Джулиано меня сделал недоверчивым.
Тем не менее, те небольшие разговоры, которые мы вели, частью словами, частью знаками, в короткое время сделались для меня благодеянием, если не потому, что эти разговоры развеселяли меня, так, по крайней мере, потому, что они служили развлечением для меня. О своем сношении с Джулиано я не сказал ни с кем ни слова. Мы дали друг другу честное слово, что схороним в себе эту тайну. Если я и говорю о том на этих страницах, так это потому, что кому бы ни попались они на глаза, тому невозможно будет догадаться, кто из всех, находившихся в этой тюрьме, был Джулиано.
К новым вышеупомянутым знакомствам с товарищами по заключению присоединилось еще одно, которое было для меня самым приятным.
Из большого окна мне виден был кроме тюрем, бывших напротив меня, целый ряд крыш, украшенный трубами, террасками, колокольнями, куполами, который сливался в перспективе с морем и небом. В ближайшем ко мне доме (это был флигель патриархатства) жило одно доброе семейство, которое получило права на мою признательность, выказывая мне своими поклонами сострадание и жалость, которую я внушал им. Один поклон, одно слово любви несчастным — какая это великая милость!
Началось это с того, что там из окна выглянул мальчик, лет девяти или десяти, поднял ко мне свои ручонки, и я услыхал, что он кричит:
— Мама, мама, вон там наверху, в свинцовой тюрьме, посадили кого-то. О, бедный арестант, кто ты?
— Я Сильвио Пелико, — отвечал я.
Подбежал к окну и другой мальчик, постарше, и закричал: