Мне вспомнился этот нищий, и я подумал: кто знает, может быть, среди этих тысяч зрителей находится и он и он узнал меня?
Капитан, немец, скомандовал нам, чтобы мы повернулись лицом к палаццо и смотрели бы наверх. Мы повиновались и увидали на балконе судебного чиновника с бумагой в руках. Это был приговор. Чиновник прочел его громким голосом.
Царило глубокое молчание до слов: «Приговариваются к смертной казни». Тогда поднялся всеобщий ропот сострадания. Последовало снова молчание, чтобы услышать конец чтения. Новый ропот поднялся при словах: присуждаются к тяжкому тюремному заключению, Марончелли на двадцать лет, а Пелико на пятнадцать.
Капитан подал нам знак сходить с подмостков. Мы еще раз взглянули кругом и спустились. Вошли снова во двор, взошли по огромной лестнице, вернулись в ту же комнату, откуда нас взяли, тут сняли с нас наручники и затем нас вновь отвели в Сан-Микеле.
Те, которые раньше нас были осуждены, уже были отправлены в Лайбах и Шпильберг в сопровождении полицейского комиссара. Теперь ждали возвращения этого комиссара, чтобы отправить нас к месту нашего назначения. Этот промежуток времени длился с месяц.
В моей жизни было тогда только одно развлечение: это — самому разговаривать и слушать разговоры других. Сверх этого, Марончелли читал мне свои литературные произведения, а я ему читал свои. Однажды вечером я прочел из окна «Ester d’Engaddi» Канове, Рециа и Армари, а на следующий вечер я прочел им «Iginia d’Asti».
Но по ночам я метался и плакал и спал мало или и вовсе не спал.
Я желал и боялся в то же время узнать, как принято моими родителями известие о моей несчастной участи.
Наконец, пришло письмо от моего отца. Какова была моя скорбь, когда я узнал, что мое последнее к нему письмо не было тотчас же отправлено, как о том я так сильно просил инквизитора! Несчастный отец, все обольщая себя той мыслью, что я выйду без обвинения, читал однажды Миланскую газету и нашел там мой приговор. Отец сам рассказывал мне об этом жестоком факте и предоставлял мне судить, как этот факт глубоко поразил его.
О, как я, вместе с безграничной жалостью, какую я почувствовал к нему, к матери и ко всем родным, воспылал негодованием на то, что письмо мое не позаботились отправить! Коварства в этом замедлении не было, но я предположил здесь адское коварство, я думал, что здесь кроется утонченное варварство, желание того, чтобы бич пал со всею возможною тяжестью и на невинных моих родственников. Я желал бы, чтобы я мог пролить море крови в наказание за это воображаемое бесчеловечие.