Я чужд всякого чувства суетной славы, и первое мое желание — остановить кровопролитие. Из всего видно, что в будущей кампании, случись таковая, многочисленные и искусно управляемые войска утроят число жертв, павших уже при возобновлении враждебных действий.
Я слишком хорошо знаю характер Вашего Величества, чтобы усомниться в желании Вашего сердца. Если Вы последуете только его внушениям, я вижу возможность согласовать интересы обеих наций.
В предшествовавших отношениях я был лично удостоен некоторой благосклонности Вашего Величества. Прошу принять мой теперешний поступок как желание сделаться достойным этой благосклонности и как знак моего особенного уважения к Вашему Величеству.
Бонапарт,
Первый консул Французской Республики».
Если бы сила действия, которую новый законодатель обозначил в своей конституции, создав Первого консула и выбрав для этого звания величайшего полководца своего времени, не согласовалась со свободой, все готовы были пожертвовать для нее даже свободой; но общее желание все же клонилось к тому, чтобы силу власти по возможности согласовывать с силой свободы. Так думали не низкие возмутители, не отъявленные республиканцы, но все люди умные и образованные, которым не хотелось, чтобы революция так скоро и так положительно сама себя изменила.
Всякая реакция, какой бы она ни была всеобъемлющей, не может увлечь всех и каждого; она даже раздражает и возмущает тех, кого не увлекает. Шенье, Андриё, Дону, Бенжамен Констан, заседавшие в Трибунате, и Тра-си, Вольней, Кабанис из Сената хотя и сожалели о преступлениях террора, но отнюдь не расположены были думать, что Французская революция демонстрировала несправедливость к своим противникам. Их оскорбляло возвращение к монархическим и религиозным началам прежнего времени, а в особенности — неумеренная быстрота, с которой старинные идеи водворялись вновь. Неудовольствие их было так велико, что они даже не старались скрыть его. В большинстве своем они были искренни: привязанные к революции всей душой, они хотели ее победы во всем, кроме кровопролития и грабежей, и решительно не желали того, что многие предвидели в глубоком замысле будущего диктатора.
Они были согласны не преследовать священников, но не могли перенести, чтоб «святошам» покровительствовали, возвращали их к алтарям; это было уже слишком для верных последователей философии восемнадцатого века. Придать единства и силы правительственной власти — на это они соглашались, но довести ее до монархического единодержавия в пользу полководца — это уже было излишним в их глазах.