Перед моим отъездом Лотта пригласила меня к ним на швейцарский обед с белым вином и салатом из овощей, которые она вырастила сама в их маленькой теплице. Натан выбрал музыку — скрипичный концерт Шостаковича, вся вторая половина которого построена на фрейлахсе1 .
Я уехала из Рочестера. Какое-то время мы с Натаном перезванивались, он рассказал, что ушел на пенсию и приводит в порядок свои памятники (сказал с ударением на слоге «мя»). Слово я понять не могла, звучало как что-то «помятое». Потом догадалась: он хотел сказать «памятники» — его работы, напечатанные и ненапечатанные статьи и книги o Достоевском — то, что он в жизни успел.
Она умерла со словами «my redimer liveth», xотя все почти тридцать лет, когда я была с ней дружна и видела ее часто, она была убежденным атеистом, говорила о свoем абсолютном неверии во что-то высшее, во что-то другое, чем окружающая нас реальность.
Мы познакомились, когда она взялась переводить какую-то современную русскую книжку. Русским языком она занималась много лет, знала его неплохо, но говорить не могла. В этой книжке было много мата и ругательств, которые было трудно, а иногда просто невозможно перевести. Она отказалась от этой работы, но в процессе всех переводческих разговоров мы подружились.
Ее звали Грэйс Пирс Форбс — такие известные имена. Пирс когда-то был американским президентом, Форбс — одна из самых богатых семей в стране. Грэйс имела прямое отношение к обеим семьям. Ее дед с отцовской стороны — правнучатый племянник президента Пирса — был богатейшим нью-йоркским банкиром, у которого было все, даже огромный океанский корабль.
Сын этого банкира, отец Грэйс, был талантливым изобретателем, в числе его изобретений — шарикоподшипник, вошедший в американскую индустрию. Студентом он как-то провел длинные каникулы в дореволюционной России, в поместье своего русского приятеля, и очень полюбил эту страну. И я уверена, что интерес Грэйс ко всему русскому был продолжением ее любви к отцу.
Другим дедом Грэйс, отцом ее матери, был известный американский художник Де Форест Браш. На его вилле во Флоренции Грэйс и две ее сестры подолгу жили, когда были детьми.
Всю жизнь Грэйс искренне стеснялась своих привилегий. Любая исключительность беспокоила ее. Она была за равенство в широком смысле, абстрактно. Даже признать, что скрипач, которого мы только что слушали, играл великолепно, значило, что другие играют хуже него, и, как она мне объяснила, ей это было неприятно.
Когда мы познакомились, она в свои пятьдесят лет была очень скромно одета, приятно смеялась басовитым прокуренным смехом. Никаких модных парикмахерских, маникюров, дорогих рестoранов, поездок за границу. С раннего утра она читала или писала.