изменения режима.
Дни шли за днями без инцидентов и без атак ходячих. Миграционный путь суперстада отклонился от города, существенное количество мертвецов, бродивших по окрестностям, потекло на север, куда их, вероятно, привлекали свет, пожары и шум, все еще раздававшийся на задворках Атланты. А может, все это было совершенно случайно. Люди до сих пор не разгадали секреты движения ходячих и безумные паттерны их поведения; предсказать их следующий шаг было невозможно. В глубине души Лилли полагала, что они могли вернуться в любой момент, тысячекратно более сильной армией, разрушительной, как землетрясение или торнадо. И это был еще один повод жить. Дышать. Любить друг друга. Каждую минуту наслаждаться жизнью. И ради бога, ради всего святого – когда-нибудь, как-нибудь, Божьей милостью – чувствовать в воздухе живительный аромат цветов.
За следующую неделю Лилли еще сильнее сблизилась с Келвином и его детьми. Она читала сказки и рассказывала истории – иногда по памяти, иногда с опорой на потрепанные книги, которые Боб давным-давно притащил из библиотеки. Она научила Томми заряжать пистолет, стрелять из него и ухаживать за ним. Они практиковались в стрельбе во дворе депо – в том самом месте, где еще недавно Губернатор отчаянно учился стрелять, имея лишь один глаз, – и Томми по уши влюбился в Лилли, и это стало его первой подростковой влюбленностью. Келвину очень нравилась их дружба, и он понемногу начинал сожалеть о том, что наговорил Лилли наутро после случившегося на полу пустынного коридора ратуши. Вполне вероятно, Келвин Дюпре медленно, неотвратимо, неизбежно влюблялся в Лилли Коул.
Лилли не спешила запрыгивать к нему в постель. Она шла маленькими шажками, уважала его чувства, при детях вела себя с ним нейтрально и старалась не обращать внимания на тлеющее сексуальное напряжение, которое постепенно нарастало между ними с Келвином. Несколько раз они оставались ночью наедине на втором этаже ратуши, пока дети спали без задних ног за закрытыми дверями, а из заколоченных окон доносился громкий стрекот сверчков, и падали друг другу в объятия и целовались до умопомрачения, но Лилли не снимала одежды. Она еще не чувствовала себя готовой. До поры до времени она не хотела полностью отдаваться во власть Келвина, хотя и понимала, что вскоре это произойдет. Ей приходилось признать: она хотела стать матерью его детям.
К концу этой недели церковная группа провела в городе практически целый месяц, в ходе которого Боба видели всего несколько раз. Старый военный медик скрывался в тоннелях, в одиночестве, в монашеской изоляции, работая над вентиляционной системой и электричеством, составляя карту миллиона ответвлений, укрепляя подгнившие опорные балки и переживая из-за растущего влияния Иеремии. Лилли решила не трогать его. Она верила, что рано или поздно он смирится с положением вещей, а потому лучше оставить его в покое и подождать, пока он не смягчится сам. Однако вскоре Лилли выяснила, что Боб не просто ворчал – немалую долю своего времени он тратил на то, чтобы выведать, что проповедник прячет в громадных черных брезентовых сумках, которые лежали под кроватью в его квартире в самом конце Мейн-стрит.