И продолжал мудреную свою науку дальше.
Рассказчик он был неплохой, хотя невероятно занудливый, питавший слабость ко всевозможным отклонениям и отступлениям от темы, в итоге и занимавшим большую часть времени. Николаша сначала столбенел, потом злился, а потом привык, и это даже стало ему нравиться, позволяя отвлечься мыслями в сторону, взглянуть на вещи то под одним, то под другим углом; постепенно он стал замечать, как его собственное мышление начало становиться более глубоким, утонченным, приобрело несвойственную ранее цепкость. Вот только остро теперь стал ощущаться недостаток знаний, или скорее даже эрудиции, начитанности — наставник его нередко увлекался настолько, что Николаша совсем переставал понимать, о чем тот толкует.
— Трансцендентная сила, — вещал он, не замечая Николашиного недоумения, — изгнанная некогда из нашего мира, сущность которой нам — даже мне — недоступна, некоторым образом, по определению — или, лучше сказать, некая непостижимая человеческим разумом универсальная форма гармонического сверхсущностного и, знаете ли, самосознающего миропорядка продолжает искать, тем не менее, своей реализации, вернее, пытается вернуть утраченную — чего она может достичь только посредством воплощения в неких, знаете ли, медиаторах. Скажем, библейских пророков нам, по всей вероятности, следует рассматривать как ее агентов, посредников, на время возвращавших, или, может быть, следует сказать, пытавшихся возвратить утерянную гармоническую целостность трансцендентного и «реального» смыслов. Онтологически эта универсальная форма противостоит всему имманентному…
И так — часами.
Тем не менее, общее понимание у Николаши — с трудом — но все же складывалось.
Некий «самосознающий» порядок, наполнявший когда–то смыслом данную нам в ощущениях реальность, — приходилось верить, потому что для Николаши это было не отвлеченное теоретизирование, а насущная проблема, — являясь «сверхсущностным», требовал для своей реализации воплощения в одушевленных, более того — мыслящих существах, которые и появились–то именно для того, чтобы его воплощать. В какой–то момент это гармоническое, наполненное недоступным нашему нынешнему восприятию смыслом мироустройство было разрушено, — мы можем только смутно догадываться — кем и почему, — многозначительно поднимал палец старик, — и порядок, лишенный воплощения, оказался изгнанным из нашего мира и отрезанным непреодолимой для него преградой. Все произошло не в первый раз, по историческим меркам довольно быстро, но, вместе с тем, почти незаметно, ибо порядок этот, будучи трансцендентным, и до своего изгнания–то не осознавался явно, так что в повседневной жизни почти ничего не изменилось. Так — мелочи: чуть поистерлись понятия о чести, благородстве, милосердии, незаметно подчинившись господству целесообразности, чуть нелепым стало выглядеть стремление к духовному, возвышенному; сокровища культуры с течением времени как–то незаметно уравнялись с обычным товаром, и те из них, что пользовались меньшим спросом — то есть наиболее ценные прежде — были почти утрачены… И так далее. Безусловные ценности, бывшие прежде, например, то же милосердие, никуда не исчезли, разумеется, иначе цивилизация давно бы уж погибла в страшной катастрофе, но — точно так, как и питавший их порядок — перешли в недоступную для сознания форму. Таким же образом перестал быть осознаваемым, а, значит, воплощенным — и его неформулируемый и лишь интуитивно ощущаемый смысл. Это означало, что даже связь между изначальным трансцендентным и «реальным» смыслами, без того непрочная, со временем все больше слабела. Человечество все больше стало превращаться в однородную, лишенную сознания массу, смысл бытия которой, если и существует — весьма далек от действительных интересов человека, как воплощения изначально гармоничного порядка. Что и является проблемой нашей цивилизации, молодой человек, — Николаше было бы плевать на цивилизацию, однако получалось, что по странной иронии их судьбы оказались загадочным образом связаны.