Николаша вспомнил, что запасной у него нет. Ох — ну, ведь не идти будить сейчас старика: тот ложился и вставал довольно рано. Света от стоявшего во дворе фонаря проникало в окно достаточно, Николаша подумал–подумал, да и рукой махнул: «Дотяну как–нибудь до утра, ну что в самом деле, как дети — темноты боимся», — решил он; и лег.
И что–то ему не спалось. Вспомнил снова свой злополучный чай… Верно старик говорит, жил я раньше и не понимал, до чего он безвкусен, никчемен. Когда Николай (бармен, за углом, налево… а где теперь тот угол…) рассказывал — даже и не осознавал, что как–то иначе может быть… Осознавал… Так и жизни своей не осознавал… насколько она тоже, если разобраться, была никчемна… безвкусна… А, собственно, почему я так решил? Кто же его знает… А теперь? Теперь — тоже… не знаю… поживем… уви… на этом месте он незаметно задремал.
Проснулся он от странного ощущения будто на него кто–то смотрит, со всех сторон, будто он в центре большого зала или на арене, и со всех сторон из темноты на него направлены взгляды, не пристальные, будто совсем безучастные, но неотрывные — так человек смотрит, задумавшись, на муху, сидящую на оконном стекле. Он открыл глаза, но никого, конечно же, не увидел. Разбудившее его ощущение ослабло, но не пропало вовсе — будто направленные на него взгляды от смущения, что их заметили, потупились, и теперь вскидывались лишь изредка, искоса.
Фонарь за окном освещал комнату по–прежнему, безжизненным ртутным светом, освещал давно не беленный, покрытый трещинами, с темными следами кое–где отлетевшей штукатурки, потолок, противоположную окну стену и дверь, ведущую в коридор, выхватывал из темноты угол тумбочки, стул с аккуратно сложенной на нем одеждой, мерцал в гранях стоящего на столе чайного стакана. Николаша снова закрыл глаза: ничего не изменилось, и он начал было дремать, но тут услышал невесть откуда доносящийся тонкий и нежный звон, будто тысячи стеклянных игл ударялись друг о друга, будто проводили по ним тонкой серебряной палочкой: — как в сказке, — подумал он, — только феи мне тут не хватало. Фея никакая не появилась, конечно, да если бы и появилась — он, все еще лежа с закрытыми глазами и пытаясь уснуть, ее бы не увидел.
Но звон становился все громче, стал почти пронзительным, Николаша наконец распахнул глаза и увидел над собою потолок, только близко–близко, каждая трещинка в нем, казалось, каждая пылинка была видна ему как под лупой. Звон, если только это было возможно, все нарастал, в нем становились слышны какие–то отдельные звуки, будто голоса, ведущие неспешную беседу о чем–то своем, далеком, совершенно недоступном человеческому сознанию; Николаша стал глядеть влево и вправо, и везде видел стены, и тоже близко–близко, будто он сам расширился почти до размеров ветхой своей комнаты, он не ощущал ни рук ни ног, они будто существовали отдельно и были также огромными, однако странным образом помещались все в том же объеме, что занимал теперь он сам; сам он стал будто огромным шаром, заключая понемногу в себя все, находящееся в комнате — стол со стоящим на нем стаканом, наполовину полным мерцающей в ночном свете воды, тумбочку, диван — и всё продолжал медленно расширяться, обретая бесплотность; сквозь него проходили какие–то тени: он откуда–то понял, это тени людей, живших в том доме и давно ушедших, как тогда говорил старик — ушедших… они проходили, встречались друг с другом и… и — остальными жильцами этого странного дома, беседовали о чем–то совершенно недоступном человеческому сознанию, своем, далеком — а он становился все больше, и внутри него, и внутри странного тихого дома, в центре комнаты, занимаемой им раньше, когда еще он был человеком, когда он не был огромным бесплотным шаром, разгоралась все ярче — будто электрическая дуга какого–то древнего доктора Вольта — пульсирующая белая точка, белая белым, но не мертвым ртутным фонарным, а живым ослепительным светом висящего в мировом пространстве, огромного, нестерпимо горячего водородного сгустка…