Я превратился в одержимого — поселился поближе к ним, рядом с их бедной квартиркой на тогдашней окраине, бросил все, устроился дворником или еще кем–то — сейчас не помню — да и тогда мне было все равно; спал в какой–то халупе во дворе их дома и — о, как я был счастлив! Я видел его почти каждый день, видел, как он растет — и растет вместе с ним, крепнет спрятанная в нем до поры сила; мне — единственному, знающему в чем дело, было заметно, как она распространяется волнами вокруг и незаметно притягивает к нему всех, даже животных, даже птиц — непременных в городе голубей. Я сходил с ума от тревоги и тоски, когда он подолгу не появлялся, болел; я заглядывал к нему в школу, следил, чтобы его не обижали одноклассники, но быстро убедился, что это излишне — его любили, любили почти все. Сами не зная, почему. Знал только я, я — единственный, только я знал, в чем причина этого живого магнетизма, расходившегося от этого, в один год вдруг вытянувшегося подростка, с серыми, чуть выпуклыми весенними глазами. Учился он, кстати, не блестяще, но и это как–то сходило ему с рук; ни он сам, ни, похоже, учителя его не задумывались над этим.
Я познакомился с девочкой, в которую он влюбился в седьмом классе, с ее родителями; рассказав им какую–то ерунду про ее будто бы выдающиеся способности к музыке, убедил перевести ее в другую школу: я понимал, что иначе запас незрелой еще силы может весь иссякнуть, впитавшись в жадную сухую почву юношеского желания, отдать ей всю свою колоссальную, запасенную в необозримых пространствах мощь и лишь мигнуть напоследок бледной синеватой искоркой разочарования.
Он погрустил. С месяц ходил будто во сне, все стоял напротив ее дома, глядел в окна; стал учиться еще хуже. В школе, да и дома — не разбираясь — видно, добавили жару, мальчик совсем помрачнел. Но все проходит: через месяц перестал он торчать под окнами, через два — была уж весна — казалось и вовсе забыл обо всем, стал опять тихо, безмятежно весел — а сила, крывшаяся в нем, только окрепла от этого первого испытания и умножилась многократно: когда он, не замечая, не видя меня, проходил неподалеку, мне казалось — я чувствую ее прямо–таки жар, как из горящей печи. Это была лишь иллюзия моего совсем расстроенного, лихорадочного воображения, конечно.
К тому времени мне приходилось уже постоянно менять внешность и пристанище. Я одевался то водопроводчиком, то благопристойным служащим — будто бы банка какого–нибудь, несколько раз приходилось наряжаться в женскую одежду и с тех пор я возненавидел страшной ненавистью туфли на высоких каблуках. Я менял парики. Научился гримироваться не хуже театрального актера. Мне приходилось искать себе каждый раз новое жилье и платить за него вдвое — чтобы избежать вопросов. На переодевания и жилье уходили все мои деньги — я стал хуже питаться; подрабатывая, где возможно — начал недосыпать. Я страшно похудел, стал выглядеть старше своих лет, но — я по–прежнему был счастлив — ибо теперь совершенно ясно видел, как искра, упавшая в этого мальчика, ставшего к тому времени юношей, утвердилась в нем окончательно, я был уверен теперь, что она не погаснет просто так, да было и трудно представить земную силу, способную теперь задуть ее; я знал, что отныне ему не грозит… почти ничто. И я могу отдохнуть. И спокойно ожидать того часа, когда далекая, веками стремящаяся к возвращению и воссоединению с потерянным ею миром сила, почуяв эту, зароненную ею самой и разгоревшуюся под защитой души случайно подвернувшегося ей человеческого существа искру, перевернет все его нутро окончательно и пробудит спящий в нем заряд к действию. К этому времени — я должен быть готов.