В среду, 16-го, я по-прежнему никуда не выходил из своей комнаты. Прочел несколько номеров журнала «Нувель ревю франсез», которые оказались тут же, под рукой. Вечером после ужина мне сообщили о приходе капитана Песке. Он явился, облаченный в форму, в сопровождении двух полицейских – французского и немецкого. Неске сказал мне, что получил приказ отправить меня этой же ночью. (На процессе Лаваль заявил, что этот приказ был отдан лично Гитлером.) По словам Неске, это решение было принято потому, что деголлевцы хотят меня убить. На этот раз я выразил резкий протест. Я потребовал встречи с Лавалем – мне нужно было получить от него разъяснения.
В ожидании его прихода я написал следующее заявление.
Париж, 16 августа 1944 г., 23 часа.
После того, как в Нанси Председатель Совета министров сообщил мне, что я свободен – причем никаких шагов в этом направлении я сам не предпринимал – и меня перевезли в Париж, где, руководствуясь соображениями осторожности и всеобщей заинтересованности, я сам лишил себя свободы, не совершив при этом ни малейшего достойного осуждения поступка, меня и мою жену, которая добровольно и мужественно делила со мной судьбу, вновь перевозят неизвестно куда.
У меня нет ни малейшей возможности сопротивляться силе, которой пользуются вопреки данному слову. Тем не менее я вручаю Председателю Совета министров Лавалю этот торжественный протест с просьбой передать его послу Германии в Париже.
Эдуард Эррио.
Приехал Лаваль и потребовал вызвать Абетца. Абетц появился в сопровождении Мюллера. Они переговорили между собой и затем зашли ко мне. Наша беседа продолжалась большую часть ночи. Проходила она в маленьком салоне ратуши, украшенном картинами Юбера Робера. Сюда я часто приходил выпить чашку кофе с префектами департамента Сены, и в частности с моими дорогими друзьями Виллеями.
Я всеми силами протестовал против подстроенной мне западни, против такого обращения с нами. Мы оставались без смены белья, не получали никаких известий от нашей семьи. В то время как я говорил, до нас донесся грохот взрывов; что это были за взрывы, я не знал.
Я упрекал Абетца за очень невнимательное отношение к нам. Он стал возражать против этого обвинения:
– Оно совершенно необоснованно, и я охотно пригласил бы вас провести ночь в моем посольстве, но г-жа Абетц уехала, и со мной осталась лишь бонна-итальянка.
– Уверены ли вы в том, – спросил его я, – что ваша бонна-итальянка уже не сбежала?
– Во всяком случае, – продолжал Абетц, – если вы вернетесь в Нанси, то я вам твердо обещаю, что оттуда вас никуда перевозить не будут.