А он молчит, уставится на стену и не поймешь, о чем он там думает.
Спустя два дня после нашего разговора пришел в Гимназию рассыльный из Народного собрания и передал мне устное приглашение в пять часов вечера прийти в кабинет Его Превосходительства председателя Собрания. Вот такие пироги! Будут меня распекать за последнюю пятерку!.. Надо бы опять шестерку ему поставить, зачем собак дразнить, мне ли порядки наводить, а то вот ведь что получилось… Всего полгода, как я перебрался в Софию, нашел удобную и недорогую квартиру, а здесь, глядишь, опять в провинцию упекут. Наш министр Гюзелев — лучший друг Деда Славейкова, сто́ит ему намекнуть, и меня вышвырнут в два счета… Долго ли отыскать какой-нибудь грешок, ведь я политический противник… Вот так попал, как кур в щи… Такие дети, как Пенчо, обычно самые сильные ученики. Да и в дальнейшей жизни им тоже легче. Так было испокон веку, так будет и ныне, и присно, и во веки веков…
Надо сказать, что я попотел как следует, пока дождался пяти вечера. Потом плюнул на все, надел накрахмаленную рубашку и галстук-бабочку, облачился в новый редингот, сшитый сразу же по приезде в Софию, накинул подбитую мехом пелерину, директор дал мне школьный фаэтон (наш консерватор сочувствовал мне), и ровно в пять я вошел в Народное собрание. Подаю пелерину и шляпу швейцару, сопровождают меня по лестнице, стучат в председательский кабинет, и оттуда раздается веское Петково «Войдите!», и меня вводят к высокому начальству. Оно сидит за столом, подписывает какие-то бумаги, в обычном сюртуке, галстук сбился на бок (к своей внешности он всегда относился довольно-таки небрежно). Помню, про себя я невольно сравнил — будто он посетитель, а я председатель, если судить по одежде.
Едва я вошел, Дед Славейков оторвался от бумаг — он был не из тех высокомерных начальников, которые хоть пять минут, но заставят подождать у двери, пока они налюбуются своей красивой подписью, он же встал, пошел мне навстречу, сердечно поздоровался (а от этой сердечности у меня мороз по коже пробежал)… «Садись, говорит, господин Незнакомов, устраивайся поудобнее вон в том кресле, а я попрошу принести нам по чашечке сладкого кофе по-турецки. А может, ты предпочитаешь варенье и стакан холодной воды?» «Лучше чашечку кофе, Ваше Превосходительство», — говорю и сажусь в кожаное кресло справа от письменного стола. «Ну, зачем же так, — говорит, — какое я там превосходительство — ведь я не французский граф или английский лорд. Мы именно потому и сочиняли эту самую нашу милую сердцу Конституцию, чтобы не было никаких таких высочеств и превосходительств». «Но все же есть Его Высочество князь», — деликатно замечаю я (как раз тогда консерваторы боролись за присвоение князю Баттенбергу титула «Высочество», в чем Конституция ему отказывала)… «Да, — вздохнул Славейков, — но ведь это зависит не только от тебя или от меня, господин Незнакомов…» «Господин председатель, — говорю, — я одобряю конституционную монархию, и, может быть, в этом наши взгляды не совпадают». Несколько нервно он прервал меня: «Ну, ну, не будем о политике! Мы сейчас встретились по другому поводу». «Значит, не обойдется», подумал я. «Слушаю вас, господин председатель». — «Хватит, хватит с этим — господин председатель! Ведь мы одно время были коллегами — можно обойтись и без официальностей. Сначала выпей спокойно кофе!» Я выпил кофе, похвалил его и замер в ожидании. Он откашлялся, похоже, раздумывал, как бы поделикатнее начать разнос. Наконец сказал: «Я на тебя сердит. Не годится, чтобы ты так относился к Пенчо». «Но, господин предсе…, то есть господин Славейков, что поделаешь, на сей раз он, как бы поточнее выразиться, не потрудился просмотреть домашнее задание… И потом, я же ведь спрашиваю ученика не с глазу на глаз, а перед всем классом…» «И что ты ему поставил? Как оценил его знания?» «Поставил ему пятерку. Просто невозможно было поставить оценку выше, господин предсе… господин Славейков». Он нахмурился, ну, думаю, будь что будет. Вот так история! «За это я и сержусь на тебя, господин Незнакомов. Надо было влепить ему кол, раз он ничего не знал!»