Сразу после вынесения приговора меня отправили в Редингскую тюрьму, что в ста километрах к западу от Лондона. Один надзиратель обыскал меня до нитки, забрал у меня часы, которыми я так гордился (я приобрел их в Сингапуре с цепочкой сиамского серебра — роскошной добротной работы). Меня поместили в общую камеру, где набралось человек двадцать нашего брата: драчуны Истэнда, карманники, бродяги, мелкие мошенники, азиаты и негры из колоний с приговорами от трех месяцев до года. Мы тут же подружились. Среди заключенных такого рода существует какое-то интернациональное братство. Да к тому же они сразу поняли, что со мной шутки плохи, с первого взгляда оценили мои кулаки, не дожидаясь пока я на ком-нибудь их испытаю.
На следующий день нас вывели на «пятачок» на прогулку. В колонне я оказался за негром с Ямайки и перед каким-то старым мошенником из Истэнда, из тех, что роются в мусорных ящиках и кого называют отбросами общества. Идем, значит, мы друг за другом, молча прогуливаемся, и вдруг я замечаю, в глубине двора еще один, второй «пятачок», отделенный от нашего тонкой проволочной сеткой. А на этом втором «пятачке» в полном одиночестве прогуливается человек, которого я никогда не забуду. Он был красив, как ангел небесный, с бледным лицом, искаженным глубокой внутренней болью (вряд ли мне удастся все это описать грубым матросским языком, наверное, слова будут суконные, казенные, но я все равно попытаюсь). Представьте себе высокую стройную фигуру, на которой даже тюремная одежда выглядела, как официальный фрак, не хватало только орхидеи в петлице. Человек прогуливался, погрузившись в свои мысли, за все время он не бросил ни одного взгляда на нашу разношерстую компанию, стучавшую по плитам подкованными ботинками и башмаками на деревянной подошве. Воспользовавшись моментом, когда дежурный сержант на минуту отвлекся, закуривая сигару, я шепотом спросил истэндского мошенника, что за птица этот господин. Тот что-то прошепелявил в ответ, я только понял, что господин — птица высокого полета, очень известный писатель по всему свету, но и он получил свое за… Тут он понизил голос настолько, что я ничего не расслышал. Да и сержант вновь принялся пристально следить за «пятачком» (разговоры во время прогулки категорически запрещались). Я был озадачен: как же так, писатель, а в тюрьме? Писателей даже у нас редко сажают в тюрьму. И что это за писатель? Надо сказать, что в те времена писатели меня еще не больно-то занимали. Борьба за хлеб была слишком тяжелой, чтобы оставалось время на книги. Да и в чужих портах, и на судах мне не попадались болгарские книги. Литературный английский я еще не настолько понимал, чтобы читать, вот ругательствами и проклятиями я овладел в совершенстве и в этом отношении мог бы соперничать с настоящими англичанами, но литература только из ругательств и проклятий не делается. Впрочем, болгарские журналисты потом быстро опровергли это мое мнение.