– Буду рад помочь, если это окажется в моих силах, – кивнул он.
Дивалл уселся на скрипнувший стул, а Себастина по моему знаку достала стопку листов с надписями, оставленными Гелионом Бернштейном в доме скорби.
– Я изучал эти письмена, используя все свои знания и опыт, но ничего не добился. Взгляните.
Стоило материалу попасть в его морщинистые руки, реакция последовала незамедлительно. Старый богослов, ученый, мудрец, учитель и философ тонко вскричал и, схватив бумаги, прижал их к груди, словно родное чадо.
– Не смотрите! Не смотрите! Вам нельзя!
– Спокойствие, мошре, я не смотрю, и моя спутница тоже не смотрит. Хотя я уже все видел, как вы понимаете.
В угоду ему мы оба прикрыли глаза, пока старик, задыхаясь и бормоча, прятал бумаги. Потребовалось некоторое время и стакан воды с каплями «от сердца», чтобы руки Бернштейна прекратили трястись, а взгляд стал более-менее вменяемым.
– Откуда вы взяли эти документы?
– Не могу сказать.
– Как это так – не можете?! Кто вам их дал?!
– Один душевнобольной человек, которого, увы, я потерял.
– Он был самашиитом?
– Да. – Я пока что придерживал информацию о личности автора, старик и так едва держался.
Посеревшее лицо делало его похожим на труп, в глазах плескался с трудом контролируемый ужас.
– Тысячи лет безупречного служения и хранения, тысячи лет веры…
– Мошре, сосредоточьтесь, вы можете рассказать мне, что все это значит?
– Кто еще видел эти документы? – потребовал он, буравя меня взглядом.
– Больше никто, – солгал я, прилагая крошечное усилие Голоса, дабы Бернштейн поверил. Не скажу, что самашииту сильно полегчало. – Вы сможете передать мне содержание этих документов в виде текста?
Старик медлил с ответом, тяжелые думы обуревали его, подталкивая к чему-то мрачному. Я заподозрил худшее и аккуратно перенаправил эмоциональную бурю в иное русло, использовав кроме Голоса еще и звуковой маркер:
– Подумайте о детях, мошре, велика вероятность, что именно вашими знаниями они будут спасены.
Только что он был готов учинить какую-нибудь каверзу в духе избыточного религиозного рвения, но вот старым сердцем завладели мысли об утраченных чадах, и сострадание потеснило темную решимость. Осталось нанести последний удар.
– Знаете, мошре, я ведь не просил об этом, не искал встречи с чужим сокровенным. Оно само нашло меня. И хотя я чужак, цакх бенту криф Миер, а цакх имхет бенту[11]. Нам неведомо, чего он хочет, но мы можем предполагать. Возможно, так он указывает вам пути. Безумец, оставивший мне сии документы, владел информацией о вашей пропаже, но был слишком болен, чтобы говорить внятно.