– Привет, сестричка. Как ты? На работе? Смотришь на небо через дыру в крыше? Понятно. Че так? Снаряд попал в здание, другой в автобус с людьми? Кровь песком засыпают? Понятно. А ты смотришь на дыру в крыше? Понятно. Слушай, прям как у Ремарка. Помнишь, там солдат сидел на опушке в сортире. Вокруг рвутся снаряды. А он смотрит на небо. А небо-то голубое. Что поделать, если мы стали свидетелями эпохи.
Нам вообще повезло. Коммунизм подразнил нас детскими утренниками, пионерскими зорьками и сказкой, что человек человеку брат. Это потом пришел капитализм, с карнегиевскими установками, с заглядыванием в глаза и фальшью. Тогда мы этого еще не знали. Нужно было уступать место пожилым в автобусе. Высоцкий был. Ситро в автомате. И мороженое на сдачу. Пошли в школу – развал Союза, или, как модно сейчас говорить, совка. Чем для меня был Союз? Полками до потолка с игрушками в магазине, бабушкой-ветераном, которой мы, пионеры, пришли помогать и вытоптали ей весь огород и съели всю смородину, ключом от квартиры под половиком. Скучаю ли я по Союзу? Нет. Просто считаю, что хорошего там тоже много было, и плохого. Купоны после развала, красивые такие, цветные: зеленые, розовенькие и сиреневые. Мы, дети, потом их резали и расплачивались в кукольном магазине. Миллионы, которые ничего не стоили. Ах да, до этого еще был Чернобыль, конечно. Нас непосредственно не коснулся. Еще были похороны шахтеров в закрытых гробах. Прощались возле клуба. Не помню, какая шахта, рядом совсем. У девочки из параллельного класса погиб папа, мог бы быть твой папа. Чувство словами не выразить. Чувство безысходности, как позже с братом между блокпостов, только слов таких тогда еще не знала.
Потерянное поколение… Особенно тяжело мужчинам. Многие ломаются и бесформенно оседают. Меняется выражение лица, сарказм появляется. Другие ходят с уставшими глазами. Мало разговаривают, почти не улыбаются. А в глазах вселенская печаль, космос.
Меня всегда удивлял мой дедушка, папин папа. Я родилась уже после его смерти. Военный, прошел войну, был в плену, был несколько раз в немецком лагере, потом у НКВДистов. Сложная судьба. На момент окончания войны ему было за 20. Нет ни одной фотографии, где он бы улыбался. Через что должен пройти человек, чтобы больше не улыбаться? Никогда. Я видела таких мужчин в Донецке. Смешанное чувство, то ли жутко, что ты знал этого человека до войны веселым балагуром, а сейчас – спокойный темп речи, безучастно пресный, то ли такие мужчины завораживают. Им не до эмоций, они решают вопросы. Им нужно защитить свой дом, своих близких. И всех нуждающихся. Храни вас Господь!