и его азиатских кочевников-грабителей. Никаких вам сверкающих черных очей и подкрученных усов. Если честно, на первый взгляд я принял бы его за официанта из летней пивной в Праге, особенно если дополнить картину фартуком и тремя кружками пльзеньского пенного в каждой руке. Он был чисто выбрит, имел гладкое, несколько пухлое лицо и рыжеватые волосы, слегка поредевшие на висках. Глаза у него были маленькие и зеленоватые, и выражали ироничную хитринку, сослужившую нам такую хорошую службу в предстоящие три года. Когда он протянул руку для пожатия, я заметил на обшлаге два замызганных золотых шеврона, расположенных несколько выше обычного, а под ними темную полосу, будто синюю ткань кителя до недавнего времени защищала от соленых брызг и солнца третья нашивка. Фрегаттенлейтенант оглядел меня с ног до головы, словно оценивая, сколько я продержусь на новом месте, после чего повернулся к Тьерри.
— Честь имею доложить, — проговорил он с заметным мадьярским акцентом. — Мы разобрали редуктор правого борта и извлекли поврежденную шестерню. Машиненмайстер и его люди заменяют ее сейчас, так что если сегодня мы получим новые карбюраторы, то к утру завтрашнего дня будем готовы к пробному погружению.
— Превосходно. Кстати, мне хотелось бы, чтобы вы встретились с Прохазкой сегодня и обсудили положение дел на лодке. Герр шиффслейтенант, жду вас у себя завтра в десять с готовой программой подготовки U-8. Я хочу, чтобы лодка была полностью боеспособна самое позднее к двадцатому числу сего месяца. Наши дорогие итальянские союзнички вот-вот соберутся с духом и воткнут нам нож в спину, и когда это произойдет, мы должны быть готовы.
На этом разговор закончился. Мы с Месарошем вышли и направились к молу. Поначалу мы шагали молча, но потом венгр, вроде как невзначай, обронил:
— Вам рассказывали о том, что случилось с предыдущим капитаном?
— Нет. Я даже не в курсе кто это был.
— Ясно. Его благородие фон Круммельхаузен. Знали такого?
— Только по имени. Не он служил торпедным офицером на «Бабенбурге» в восьмом году?
— Не берусь сказать.
— Так куда его перевели?
— На кладбище. Застрелился у себя в комнате на позапрошлой неделе.
Не стану лукавить, что не был встревожен подобной новостью. Самоубийство являлось событием очень распространенным в Центральной Европе тех дней, и вопреки церковным проповедям, украшать своими мозгами потолок расценивалось как вполне подобающий для габсбургского офицера способ разрешения мелких житейских проблем: женщины, карточные долги, сифилис, падение с лошади перед императором, поимка во время передачи русским секретных мобилизационных планов и прочее. Лично я, будучи чешским плебеем по рождению, никогда не питал особого пристрастия к этому аристократическому ритуалу, но даже так мне не очень-то улыбалось унаследовать пост от самоубийцы. Тем не менее, я старался не подавать вида.