— Анита, — воскликнула Мерседес, — прекрати учить его, как быть занозой. Он уже и так достаточно испорчен, — но тем не менее она смеялась.
— Мне до сих пор задают тупые вопросы насчет шрамов, — сказала я.
Томас очень серьезно посмотрел на меня и произнес:
— Мика рассказывал, что однажды тебя очень тяжело ранили.
— Не единожды, но в тот раз врачи считали, что я стану калекой.
Его взгляд дрогнул, но я намеренно использовала это слово. Томас прищурился, его взгляд не был дружелюбным, но и враждебным тоже не был, скорее оценивающим, словно я сделала что-то интересное.
— Большинство людей избегают этого слова, стараются сказать мягче, а ты просто произнесла: калека. Я могу стать калекой.
— Брехня, — бросила я.
Глаза Томаса расширились, он почти улыбнулся.
— Почему ты так считаешь?
— Судя по тому, что я слышала, если ты займешься своей физиотерапией, то ты вполне сможешь ходить, а если добавишь к этому качалку и тренировки в зале, то еще и побежишь.
Его лицо помрачнело, взгляд вдруг озлобился.
— Никто не обещает, что я снова смогу бегать.
— Но если ты забросишь физиотерапию, тогда ты гарантированно бегать не сможешь, так?
Он одарил меня всей силой своего злого взгляда, его губы сжались в узкую линию. Он выглядел рассерженным. Он не стал казаться старше, правда, но как-то менее приятным, словно его внутренняя энергия изменилась. Тогда я поняла, что Томас нуждается не только в физическом выздоровлении и даже не в эмоциональной реабилитации, а в чем-то более глубоком. Гнев может отравить вашу жизнь. Он лишит вас всего хорошего и заставит все казаться дурным, если вы позволите.
— Я больше никогда не смогу бегать так, как раньше, так ради чего это все?
Я вытянула перед ним руку, выгнув так, что шрамы на сгибе локтя стали очень заметны. Не то, чтобы их было совсем не видно, если я носила короткий рукав, но они были у меня так давно, что я перестала их замечать. Белесые грубые шрамы проходили по сгибу руки, сгущались к локтю и отходили от него тонкими нитями. Когда это случилось, мне рекомендовали обратиться к пластическому хирургу, но, когда вопрос стоял о возможной потере способности владеть рукой, шрамы меня не сильно волновали. А теперь она стали частью меня, как веснушки или родинки, как что-то, что всегда были на моей коже, хотя конечно про шрамы так нельзя сказать.
Голос Томаса звучал почти враждебно, когда он произнес:
— Я уже видел их летом.
— Я и не пытаюсь их скрывать, ни один из своих шрамов.
Его пристальный взгляд спустился ниже по руке к ожогу в форме креста, немного искривленному из-за следов от когтей, которыми меня наградила ведьма-перевертыш. Я указала на шрам поменьше у плеча.