Тетка Дарья вдруг медленно встает с табуретки. Раздается нежная и пронзительная мелодия, солирует гармошка ли, дудка, скрипка… Тетка Дарья будто в полусне забирается на табуретку и достает с полки тряпичный сверток. Под тряпкой что-то завернуто в кусок росомашьей шкуры. Шкурка перетянута ремешком. Бабка Дарья развязывает ремешок и разворачивает шкурку.
В шкурке куклы или алэли — хранители семьи и домашнего очага. Это целая группка, штук шесть. Они крепко перетянуты ремешком и стоят грозной семейкой, большие сзади, маленькие спереди. Тельца их спеленуты ситцем. Темные деревянные лица большие и круглые. По краю они словно в чепчиках из потемневшего странного бисера — крупных бус-фасолин, тускло-желтых, синих, белых. Бабка Дарья развязывает ремешок и раскладывает куклы рядком на табуретке. Потом уходит в угол и что-то ищет в ящике. Крики за перегородкой продолжаются. Кто-то падает.
Возвращается Дарья с куском чистого ситца. Она рвет материю на новые кусочки и аккуратно, что-то приговаривая, перепеленывает куклы.
Крики становятся все бессмысленней и тягучей. Все, будто увязая в клею, выползают, выметываются на улицу через бабушкину комнату-кухню. Хлопает дверь. Дарья ложится спать. Рухается и Гена, но вскоре просыпается и встает. Он уже не может ни не спать, ни пить, ни есть. Вытирая пот и качая головой, он садится, еле живой, и держась за сердце. Бабка Дарья поднимается на своей железной койке и простоволосая, в ужасающей ночной рубашке ковыляет к сыну. Сын, качаясь, сидит на табуретке:
— Чо ж худо-то так?
— Пить, дак…
— Мама, покорми меня, — выдавливает Генка.
Тетка Дарья улыбается жалеющей, горчайшей и одновременно сладостной полуулыбкой, будто говоря: да, вот мы и вернулись, откуда пришли, и вспоминается матери маленький, пахнущий молочком, Геник и еще другие чужие ребятишки, давно превратившиеся в бородатых, провонявших водкой и куревом мужиков… Мать наливает ему подогретой на плитке ухи, торопливо и радостно говоря: «Садись, садись… горяченького». Он садится на табуретку к столу, где в толстой тарелке дымится уха, берет ложку и черпает. Только что желудок сводило от голода, а теперь страшно подумать, как в сжавшееся, сухое нутро запустить что-то горячее, жидкое, кускастое. Он держит ложку, выливает уху в тарелку, кладет ложку на стол и, покачав головой, тяжело вытирает пот. «Ну, давай, надо поись», — говорит, не спуская с него глаз, тетка Дарья. «Мама, у нас выпить есть че-нибудь?» Она вздыхает, ползет куда-то в угол, тащит бутылку — под шумок отлила все-таки заначку — и стопку. Он долго, отворотясь, проливая, держит стопку, потом не глядя, давясь, всасывает ее, и схватившись за горло, закашливается водочной пылью и, медленно открыв глаза, облегченно вздыхает. А после осторожно почерпывает ложку ухи и отправил ее в кислый от уля рот, и материн старческий рот крупно и судорожно повторяет это движение.