Перекурив, он собирается на озеро смотреть сети. Мать говорит:
— Осторожно мотри на ветке-то, такая верткая. Не ездил бы… Выспался…
— Не мать, рыба пропадет. Да и сна все равно нет. Хоть провеюсь…
Дождавшись, когда мать отвернется, он хватает бутылку и прячет за пазухой. Потом подпоясывается ремнем с ножом в ножнах и уходит. Дарья ложится на койку и засыпает. Настает абсолютная тишина.
И тут оживают куклы и становятся по-настоящему огромными. Их лица глядят еще суровей. Странно сочетается эта суровость с младенческими чепчиками. Носы прямые, глаза круглые и пристальные, а у самой главной из двух жестяных квадратиков, и каждый пробит по центру гвоздиком. Так прибивают сухую штукатурку или шифер. Грохот бубна перерастает в мощную и грозную музыку, которая будто завивает происходящее в один вихрь. Все обрывается кромешной тьмой и тишиной.
Ночь. Тьма. Тишина. Звук стаскиваемой ветки. Бормотание Генки. Весло лежит внутри лодки, Гена неверными руками его добывает и оно гулко стукается о борт. Наконец мы слышим, как он гребет, нежно журчит вода, разрезаемая бритвенным острием носа. Давясь, Гена делает глоток из бутылки. Снова осторожно и спокойно журчит вода, сходится за острой кормой. Наконец Гена добирается до озера и начинает смотреть сеть, в которой частым трепетом заходится рыбина. Он кидает ее в лодку и бормочет что-то вроде: «Чо ж хреново-то так?» И вдруг раздается всплеск, стон и пронзительный, множимый эхом, крик чайки. Бабка Дарья, резко освещенная безжалостным лобовым светом, вскакивает на кровати с криком: «Сына мой утонул!»
Бабка садится на табуретку напротив нас, в руке у нее росомашья шкурка с куклами, она смотрит на их ноги, подошвы, трогает, чиркает их пальцем:
— Но, ходили опеть ноччю. Бродили… — Потом обращается к нам: — Росомага шкура. (Показывает). Я Тетка Дарья. Это Куклы. Они дом хранят. Имя не знай сколь лет, двести, может триста. От бабушки мне перешли. У них сила, пока последний, кто из родовы, живой остается. Так что полечу завтра в Суломай, поселок такой, Суломай, у меня дочь там. Надя. А здесь никого нет.
Тетка Дарья поправляет тряпки на куклах:
— А Генка залился. Все залились. Когда в чумах жили, не так пили, а в поселок переехали — и посыпалось все… Полечу Суломай, вертолет завтра… Ну, все. До свиданья.
Темнота. Затихающий грохот вертолета.
* * *
Раннее утро, космически-темное небо с несколькими плоскими сизыми тучами и одинокой яркой звездочкой. На востоке небо уже разгорается. Еле угадываются очертания Генкиного озера. Раздается далекий гудок парохода. Слышен шелест рассекаемой воды, тяжелая работа машины. Это последний рейс. Пароход уходит обратно, и в полутьме за остроконечным забором ельника чуть видно его белое тело. Шорох волны слышен отчетливо и осязаемо, будто где-то совсем близко, на подступах к сердцу прозрачная Енисейская волна окатывает галечный берег. Звучит та же тема, что и в сцене, когда Тетка Дарья первый раз достает Куклы. Спокойный и отстраненный голос поет: