— Негодяй! — Она попыталась было дать ему пощечину, но он успел схватить ее за руку.
— Ты это брось! — пригрозил он. — С автоматом ты, может, и справляешься, но боксера из тебя не выйдет. Бить себя я не позволю. Ты тут орала и угрожала, требуя от меня того, за что я могу получить пулю в лоб либо сесть в тюрьму на весь остаток жизни, но так и не удосужилась ничего объяснить. — Позабыв о страхе, он перешел в наступление: — Если я и решусь помочь вам, то вовсе не из боязни и не за деньги. Ладно, давай договоримся. Ты права: нет такого закона, который требует, чтобы я ползал как червяк. Ты меня убедила, я — с вами. А теперь сядь, держи свои руки и угрозы при себе и, не трепыхаясь, объясни все по порядку. И только так, а не иначе. Ясно?!
— Пусти руку, — угрюмо сказала она.
Он отпустил ее. Она смотрела на него с ненавистью. И вдруг рассмеялась.
— Знаешь, Билли, а ведь ты, честно говоря, рассуждаешь здраво. Кто бы мог подумать? По-моему, нам надо сварить еще кофе. И ты замерз. Пойди оденься, натяни свитер, и за завтраком мы потолкуем о том, как чудесно в двадцатом веке быть живым.
В спальне, пока он одевался, его снова начало знобить. Но, даже дрожа, он чувствовал необыкновенный подъем. Впервые он не отступил, не ускользнул, не уклонился. А речь шла о жизни или смерти — это ясно. С Моникой шутки плохи. В газетах каждый день пишут об угоне самолетов, о взрывах бомб, об убийствах политических деятелей, о массовых кровопролитиях, и все это замышляют и осуществляют люди, которые сидят за соседним письменным столом, едут с тобой в одном автобусе, ложатся в твою постель, обедают вместе с тобой. Уж так ему повезло, что и Моника оказалась из их числа, а он и вправду ни о чем даже не подозревал. Она причинила ему жестокую боль, нанесла оскорбление. Одно дело — знать, что ты человек никчемный, но совсем другое — услышать это от женщины, которой ты восхищался, более того, которую ты любил и верил в ее любовь!
Ее смех в конце беседы был данью уважения, и он принял эту дань с благодарностью. Теперь в глазах Моники он стал достойным противником, с которым следовало и обращаться соответственно. До сих пор он не старался переделать мир и был доволен тем, что занял в нем теплый военный уголок. Теперь его оттуда вытащили, и ему придется на это реагировать. Хочет он или нет, а во что-то его уже втянули. И он сразу же понял, что вся жизнь его коренным образом изменилась.
Черт бы ее побрал!
Когда он снова вошел в кухню, кофе был уже готов. Моника сбросила туфли и ходила по кухне в одних чулках, растрепанная — ни дать ни взять домашняя хозяйка, только что вставшая с супружеского ложа, чтобы приготовить завтрак мужу. Странно говорить в кухне о терроре, рассуждать о кровопролитии возле горящей плиты, выбирать жертву под стук кастрюль и сковородок! Он сел за исцарапанный деревянный стол, добытый на какой-то бельгийской ферме, и Моника налила ему кофе. Кофе она варит отлично, как всякая немецкая Hausfrau