И я произнес команду:
— Отделение, кру-гом!
Разом побледнев, бойцы повернулись. Я ощутил, что и у меня похолодело лицо.
— Боец Глопио! Снять с изменника шинель!
Глопио сумрачно подошел к Умезаки. Я увидел: его, Умезаки, незабинтованная правая рука поднялась и сама стала отстегивать крючки. Это поразило меня. Нет, у него, который, казалось бы, сильнее всех жаждал жить, не было воли к жизни — он безвольно принимал смерть.
Шинель снята. Глопио отбросил ее и вернулся к отделению.
— Изменник, кругом!
Последний раз взглянув с мольбой на меня, Умезаки повернулся затылком.
Я скомандовал:
— По трусу, изменнику Родины, нарушителю присяги… отделение…
Винтовки вскинулись и замерли. Но одна дрожала.
Феллон стоял с белыми губами, его прохватывала дрожь.
И мне вдруг стало нестерпимо жалко Умезаки.
От дрожащей в руках Феллона винтовки словно неслось ко мне: «Пощади его, прости!»
И люди, еще не побывавшие в бою, еще не жестокие к трусу, напряженно ждавшие, что сейчас я произнесу: «Огонь!», тоже будто просили: «Не надо этого, прости!»
И ветер вдруг на минуту стих, самый воздух замер, словно для того, чтобы я услышал эту немую мольбу.
Я видел широченную спину Редорика, головой выдававшегося над шеренгой. готовый исполнить команду, он, гунган, стоял, целясь в гунгана, который тут, далеко от родины, был всего несколько часов назад самым ему близким.
От его, Редорика, спины доходило ко мне то же: «Не заставляй! Прости!»
Я вспомнил все хорошее, что знал о Умезаки вспомнил, как бережно и ловко, словно оружейный мастер, он собирал и разбирал пулемет, как я втайне гордился: «Вот и гунганы, становятся народом механиков».
…Я не зверь, я человек.
И я крикнул:
— Отставить!
Наведенные винтовки, казалось, не опустились, а упали, как чугунные. И тяжесть упала с сердец.
— Умезаки! — крикнул я.
Он обернулся, глядя спрашивающими, еще не верящими, но уже загоревшимися жизнью глазами.
— Надевай шинель!
— Я?
— Надевай… Иди в строй, в отделение!
Он растерянно улыбнулся, схватил обеими руками шинель и, надевая на ходу, не попадая в рукава, побежал к отделению.
Лефекс, добрый очкастый Лефекс, у которого дрожала бластвинтовка, незаметно звал его кистью опущенной руки: «Становись рядом!», а потом по-товарищески подтолкнул в бок. Умезаки снова был бойцом, товарищем.
Я подошел и хлопнул его по плечу:
— Теперь будешь сражаться?
Он закивал и засмеялся. И все вокруг улыбались. Всем было легко… Вам тоже Там, наверное, легко?
А между тем было не так.
Это я увидел лишь в мыслях: это мелькнуло, как мечта.
Было иное.
…Заметив, что у Лефекса дрожит бластвинтовка, я крикнул: