Прошли сутки. Капитан парохода "Оле Свенсен" Кнуд Хуль не вернулся на свой пароход. Тот же полицейский комиссар, в том же самом кабинете подписал протокол о смерти неизвестного, по всем признакам иностранного моряка, задушенного ночью на территории порта.
42. КОГДА ЛЕГКОМЫСЛИЕ МОЖЕТ СТОИТЬ ЖИЗНИ
Весьма вероятно, что случай на "Оле Свенсене" и смерть капитана Хуля не заслуживали бы того, чтобы ими заниматься здесь, на страницах отчета об антисоветской антидемократической диверсии. Десятки тысяч женщин томятся в позорных клоаках мира, сотни из них, не выдержав унижений, кончают с собой; и Кнуд Хуль не был первым моряком, бесследно исчезнувшим в потемках попутного порта. В биографии Арвида Квэпа это происшествие было лишь одною из вех, не вносивших ничего нового в его образ. Но одно обстоятельство заставило нас задержать внимание читателя на этих воспоминаниях сонного Квэпа: возможность проследить еще одну из линий его связи с отцом Язепом Ланцансом. Мы не собираемся здесь морализировать по поводу хорошо известной "морали" иезуитов. Нас интересует лишь логика развития отношений между отцом-иезуитом, доверенным лицом Ордена, организатором Католического действия, фактическим примасом римской церкви среди "перемещенных" прибалтов - епископом Язепом Ланцансом и беглым серым бароном, бывшим айзсаргом, убийцей и поджигателем, бывшим эсэсовцем, палачом нацистского лагеря "Саласпилс", провокатором и шпиком в лагере № 217 для "перемещенных" - Арвидом Квэпом. Нас интересует то, что эти двое - давнишние сообщники. Во всех их делах "идеологическим" вдохновителем являлся Язеп Ланцанс, как и подобает высоко эрудированному отцу-иезуиту, а физическим исполнителем был грубый, не привыкший много размышлять Арвид Квэп.
Едва ли все эти соображения именно в такой форме приходили в голову Арвиду Квэпу, когда он, лежа в постели Линды Твардовской, вспоминал кое-что из своего прошлого, связанного с отцом Ланцансом, но какая-то работа в его мозгу все же происходила: он то хмурился и что-то бормотал сквозь дрему, то дул сквозь выпяченные губы и удовлетворенно улыбался.
У нас нет оснований утверждать, что Линда знала всю жизнь своего сожителя. Скорее всего она имела о нем лишь общее представление. Но и то, что она знала, заставляло ее иногда в раздумье останавливаться над спящим Квэпом, от которого сейчас так дурно пахло немытым телом и нестиранным бельем. Кто знает, что предприняла бы она сейчас, когда он лежал здесь истомленный преследованием, лишенный сил к сопротивлению и бегству, если бы над нею не довлела мысль о веревочке общего преступления, накрепко связавшей ее с Квэпом и вынуждающей заботиться о его безопасности. Была ли в этих мыслях, в этой заботе хоть малая толика того, что когда-то связало ее с Квэпом - хоть крупица чувства?.. Читатель не должен смешивать то, что вложено в этот термин Линдой, с понятием о любви, какая движет человечеством в его лучших побуждениях. Пусть каждая категория индивидуумов по-своему понимает это слово, но оно все же должно быть исключено из круга терминов, понятных и свойственных существам, подобным Квэпу и Линде. Было ли любовью то, что заставило Линду пустить к себе в дом бородатого силача в куртке эсэсовца, от которого за версту пахло кровью и намыленной веревкой палача? Было ли любовью то, что заставило ее позже исполнить первое поручение Квэпа по подпольной связи? Было ли любовью то, что сделало из Линды укрывательницу его сообщников-диверсантов; что сделало из нее врага ее народа и страны? Могло ли быть любовью то, что заставило Линду предпочесть этого человека родной дочери?..