И вот все они трупы. Впрочем, нет, не все: по страшной иронии судьбы тот, кто не оправдал своей миссии парашютного дипломата, Гесс, цел и невредим!.. Что это - политическая игра англичан и американцев, награда за услуги?..
Едва ли менее страшным, чем фильм, показалось Швереру то, что он наблюдал в зрительном зале и в фойе, пока ждал начала сеанса. Там были люди, пришедшие смотреть картину по второму разу. И не потому, что эти немцы, подобно Швереру, не могли или не хотели поверить в правдивость показанного, а именно для того, чтобы с радостью и облегчением убедить в этой реальности и самих себя и вновь приводимых с собой родных и знакомых. Многие рукоплескали там, где Швереру хотелось кричать от страха.
Последнюю часть второго сеанса Шверер просидел с закрытыми глазами, и только тогда, когда раздались рукоплескания, он разомкнул веки и увидел на экране труп с концом веревки на шее.
Шверер встал и, наступая на ноги сидящим, побежал к выходу. Он не мог больше оставаться тут, его тошнило от страха, навалившегося на него и сжимавшего живот. Что, если его узнают, что, если и его...
Расставив руки, как слепой, он, шатаясь, шел на тусклый синий огонек над словом "выход". Выход, выход!.. Куда угодно, только подальше от повешенных!.. Ведь и он!.. Ведь и он!..
Когда Шверер вышел из кинематографа, было уже совсем темно. Он брел, не видя ни дороги, ни лиц прохожих, ни возвышающихся вокруг черных руин. Только тогда, когда за углом в глаза ему плеснуло багровое пламя, он поднял голову и остановился в удивлении и испуге. Лицо его сморщилось в жалкую гримасу, он забыл, что в руках у него собственная зеленая шляпа, и нервно мял и мял ее.
Площадь была заполнена толпою подростков. Они весело суетились вокруг большого костра и что-то пели нестройным хором.
Над костром высилась освещенная пламенем тренога, к ее вершине было подвешено толстое чучело с табличкой: "Геринг". От пляшущих бликов костра казалось, что ноги уродливой куклы совершают нелепые движения канатного плясуна.
О, Шверер никогда не забудет той ночи! С тех пор вид всякой веревки вызывал у него воспоминание о словах, огненными буквами горевших над входом кино: "Суд народов"!.. Они грозно светились на фоне погруженного во мрак Берлина, они неслись над городом вслед убегавшему от ужасного видения Швереру, они, как пылающий меч архангела, изгоняли его из города, где хозяином стал народ. "Суд народов"! Это было страшно. Шверер, спотыкаясь, бежал мимо ослепших глазниц берлинских развалин. Он зажимал уши, чтобы не слышать гула упреков, чудившихся в каждом возгласе; он не смотрел на людей, чтобы не встретиться с укоряющим взглядом вдовы, сироты, калеки; сердце его, как безумное, колотилось в груди, казавшейся наполненной пепелящим жаром страха: и он тоже, и он тоже... "Суд народов"! Кровь стучала в висках: "Суд народов!.. Суд... суд..."