Я вдруг машинально бросаю взгляд на свою белоснежную рубашку, затем на выпачканные руки этой женщины. Мне безумно хочется прижать эти грязные руки к белоснежной ткани, хочется, чтоб ее руки оставили на рубашке свой отпечаток, свой след. Эта мысль вдруг заставляет там, внизу, разрастаться мою плоть, впрыскивая в нее кровь пульсирующими толчками и наполняя ее желанием.
И я понимаю, что свекла почти закончилась, Ада дорезает последнюю половинку, а после этого она вымоет руки и… все! Дождавшись, пока она отложит нож, и соберет последнюю горсть нашинкованных рубинов, я поднимаюсь и приближаюсь к ней.
Она почти не удивлена моим действиям. И даже, когда моя рука ложится поверх ее ладони, вздрагивает как-то не по-настоящему, словно подыгрывая мне, словно все происходящее для нее вполне ожидаемо. Но не для меня. Я ощущаю, как откуда-то из живота по всему телу распространяется дрожь. Я осознаю, что преступаю некую черту, еще миг и назад уже будет не вернуться, но что именно заставляет меня это седлать? То, что мне не запрещают переступить эту черту, позволят самому принять это решение.
Она поворачивается лицом ко мне. Мы почти одного роста. Ее ладони в моих руках и она даже не пытается их убрать, вырвать. Она послушно ждет моих действий, моего решения, это пьянит меня!
Я прижимаю ее правую ладонь к рубашке, ощущая кожей, как свекольная влага пропитывает ткань насквозь. Левую руку я тяну к лицу и облизываю ее пальцы. Ощущаю вкус: они сладковатые, от сока, и чуть солоноватые; шершавую кожу на подушечках, немного длинные, гладкие ногти. Я прижимаю ее ладонь к лицу и целую в самую середину, теперь я знаю, что мое лицо тоже красно́ от свеклы.
Я ощущаю, как другая ее рука легонько сжимает мою грудь, словно ощупывая мышцы. Другую ее руку я прижимаю рядом, и она тоже пачкает белоснежность, чистоту и безупречность моей рубашки. Но это не она, это я сам так решил. Я принял самостоятельное решение, пусть и безумное, но, наверное, первое в жизни самостоятельное! Я отпускаю ее ладони, и они послушно остаются на моей груди, словно во время танца, а тем временем я аккуратно, чуть подрагивающими, теперь уже тоже перепачканными ярким соком пальцами, убираю с ее лица за уши кудрявые локоны. Я разглядываю ее лицо. Совсем не молодое, но такое красивое, словно живописная картина старинного художника. Ее морщинки в углах глаз, краешках губ, они словно штрихи того неведомого художника, немного темные полукруги под глазами, они тоже придают ее лицу какую то внутреннюю красоту и даже шарм. Я долго вглядываюсь в ее глаза, и не могу понять какого они цвета. Там есть коричневый, желтый, зеленый, как лавровый лист и черный, и красноватые прожилки на бледно голубых белках. Я вспоминаю, что такое же ощущение очарования и погружения в какие-то тайны мироздания я ощущал, когда смотрел на рисунки далеких галактик, находящихся в миллионах световых лет от солнечной системы… все эти нагромождения неизведанных звезд, молочные туманности, размазанные замысловатыми узорами, вся эта черная бездна космоса, усыпанная яркими светящимися точками и призывающая заглянуть в нее еще глубже, еще дальше. То же самое происходит, когда я погружаюсь в чарующую глубину ее глаз. Мне хочется увязать и тонуть в них все глубже и глубже.