Мы слушаем песню в шестой раз. И в седьмой.
— Смотри, дотянешь до того, что магазин закроется! — говорит Белла.
И в самом деле, скоро полдень, нужно успеть запастись продуктами. Я выхожу из дома.
…«Мы с вами в ненастье!» — гласит плакат у входа в супермаркет. Написали бы еще «в годину тяжких испытаний». Ночью прогноз пророчит плюс три градуса — жесточайший мороз, что и говорить! Внутри, поближе к кассам выставили несколько новых стендов. Один — с зимними шапками и шарфами, другой — с грелками и фонарями на батарейках и еще два, логику появления которых трудно постичь: с детскими диадемами и с хлопковыми трусами гигантских размеров. Все трусы белые, с меленьким незатейливым рисунком под деревенский ситчик. Еще одно необъяснимое новшество: горы свежайших цветов у самых касс. Некоторых кассиров сейчас заменяют подсобные рабочие, которых повысили в должности из-за аврала. Они стучат по клавишам непривычными грубыми пальцами. Один из них — пожилой дядька неумело закутанный в шарф, время от времени поднимает голову, смеется и кричит (никому — куда-то в пространство, как кричат попугаи, со смесью сарказма и апокалепсического клекота), кричит: «Снег! Снег!»
Это будут особенные дни, — вдруг понимаю я, чувствуя, как внутри разливается счастье — Сейчас начнутся чудесные метели для нежнейших людей, истинных самураев, скандирующих древние стихи, и покупающих хлопковые трусы и цветы!
Очень быстро меня захватывает легкая предснежная истерия. Я решаю, что грелка и в самом деле незаменимая вещь, на случай, если отключат электричество. Но тут оказывается, что нормальные грелки кончились и остались лишь детские, сделанные в виде уродливых толстопузых лягушек. Я покупаю четыре. Я покупаю книжку-раскраску, миндальное печенье, Шоко и колу, вино и имбирь для глинтвейна. Что с того, что сейчас февраль? Если и в самом деле все заметет, то почему бы не устроить Новый год? Когда дедушка был жив, он обязательно изображал для нас Деда Мороза. Наш Дед Мороз был белоснежным, потому что вместо кафтана дедушка надевал медицинский халат тети Леи. Из-под него выглядывали ноги в белых кальсонах. Кальсоны несомненно использовались в виду своей анонимности: дедушкины брюки я бы сразу узнала. По той же причине он обувал белые чешки. В одной руке он держал белую наволочку, изображающую мешок с подарками, в другой — лыжную палку, которой стучал об пол. Свою хорошо знакомую всем лысину дедушка прятал под белым беретом, а его лицо скрывала маска из папье-маше. Она была старая, с длинной бородой, облупившимся курносым носом и хищными лисьими прорезями под бровями. Глаз за ними было не угадать, сколько ни всматривайся в эти черные зияющие лепестки, ничего не видно. Из-за всего этого я никогда не была твердо уверена, что под маской — дедушка. Кто знает, вдруг там и в самом деле кто-то чужой? Поэтому я на всякий случай послушно читала требуемые стихи, осторожно ухмыляясь. Дедушка задавал какие-то вопросы, но из-за глухоты и маски совсем не слышал ответов, и лишь пуще стучал об пол палкой. Это убеждало меня том, что передо мной чужая, непредсказуемая и недобрая сила.