Генриха Маркса в отличие от его сына, склонного, по мнению отца, «к абстрактной идеализации», волнуют практические вопросы. Он рекомендует Карлу написать драму в «патриотическом» стиле, передать «гений» прусской монархии, обработать исторический сюжет в немецком духе, ибо такая «ода» способна «создать репутацию» и «упрочить имя». Он не склонен одобрить план сына – выступить литературным критиком, так как даже великий Лессинг получал в жизни слишком мало роз и умер бедным библиотекарем.
Надо, однако, отдать Генриху Марксу должное – он, как уже говорилось, был первым, кто сумел разглядеть недюжинные способности Карла, первым, кто, хотя и смутно, предчувствовал его большое будущее. «Тебе, – писал он сыну в 1836 году, – предстоит, да захочет того бог, – еще долгая жизнь на твое благо и благо твоей семьи, а также, если мое предчувствие меня не обманывает, – на благо человечества».
Временами же Генриха Маркса охватывали опасения за судьбу сына. Его одаренность, его непохожесть на сверстников, бьющая через край сила духа, одержимость стремлением к истине – все это наводило отца на мысль о «роковом демоне» сына, который совлечет его с ясного и прямого пути к житейскому преуспеянию, который подбивает его на мятеж против безмятежного существования.
«Носит ли твой демон небесное или фаустовское происхождение?» – в такой форме Генрих Маркс выразил мучивший его вопрос. Судьба гётевского Фауста отнюдь не казалась чадолюбивому отцу семейства примером, достойным подражания. Образ Фауста, этого обуреваемого дьявольским наваждением, вечно неудовлетворенного искателя смысла жизни и истины, человека, который, преследуя бесследно ускользающий мираж прекрасного мгновения, не успокаивается ни на миг, который в поисках истинного счастья не довольствуется его маленькой частью и приносит несчастье близким ему людям, который считает достойным жизни и свободы лишь того, кто готов пожертвовать ради них своей личной жизнью и свободой, – этот образ не мог быть привлекательным для отца, он страшил его, как призрак, угрожающий Карлу.
«Мое сердце погружается временами в мысли о тебе, о твоем будущем. И все-таки иногда я не могу отделаться от идеи трагической, предчувствуемой, возбуждающей страх, когда как молния пронизывает меня мысль: соответствует ли твое сердце твоей голове, твоим дарованиям? Имеется ли (у тебя) место для земных, но святых чувств, которые служат таким существенным утешением для чувствующих людей в этой юдоли скорби? Восприимчив ли ты – и это для меня не менее тягостное сомнение – к истинно человеческому, домашнему счастью? В состоянии ли ты – это сомнение меня мучит в последнее время столь же сильно, поскольку определенное лицо я люблю как свое собственное дитя, – дать счастье своему ближайшему окружению?».