Налим, — а это было уже ясно: огромных размеров налим, — совершая сгибающе-разгибающие движения, благодаря береговому наклону, продвигался мне навстречу.
Я спешу, поэтому в неуклюжем продвижении, шумно преодолевающем сопротивление жидкости, пригибаюсь к воде.
Мы встретились лицами, мордами, харями на самой границе воды и земли. Он открыл пасть, — от неожиданности я отпрянул. И поскользнулся, завалился в сторону, напоролся ребрами на что-то острое, наверное, на корягу. Непроизвольно вздохнув от боли, втянул в легкие порядочный глоток воды. Закашлялся, прижав руки к груди.
Надо сказать, что с момента, когда мои руки прикоснулись к этому чудовищу, он для меня стал — мыслящим существом, и все его действия уже были осознанными (такое «одухотворение» ситуаций — моя странная черта, помогающая, впрочем, бороться с обстоятельствами).
Итак, мои неудачи прибавили сопернику уверенности, и он уже свесил голову за край обрыва. До воды — полметра. Я сделал единственно верное в той ситуации: в вымученном броске вытянул руки, и, что было силы, толкнул его от себя, от воды, — он, громко шлепая, перекатился, прилично отдалившись от кромки берега. Видимо поняв, что бороться со мной можно и нужно, он опять зашевелился, и вследствие этого опять заскользил ко мне. Однако на этот раз мне удалось выползти на берег раньше, чем налим приблизится к воде.
На суше я понял, что силы мои на исходе, сердце выскакивало из груди, состояние стало близким к обморочному, я уже ничего не видел. Сказывалось то, что я вторые сутки не спал, не говоря уже о критичности ситуации, отнявшей много сил, — борьбе, волнении, ушибу груди. Я просто рухнул вперед, туда, где должна была быть рыбина. Удачно — подо мной заходило крепкое живое тело. Движения были отчаянными, и потому казались сильными, способными на многое.
Он был мокрым и скользким, как и положено налиму, поэтому, как мне казалось, по-змеиному выскальзывал из-под меня. Вода была совсем близко. Я постарался просунуть руку под собственное, непослушное сейчас тело, чтобы, прежде чем потеряю сознание, поглубже, до запястья, до прочного там застревания, вставить ладонь под жаберную крышку. Наконец показалось, что мне это удалось: ладонь, преодолевая сопротивление, вошла в шершавое отверстие, — но после того, как мне там стало тесно и больно, я понял, куда попал. Впрочем, с этого момента налим уже практически не сопротивлялся, а к боли в руке, полежав немного в покое, я привык, тем более что грудь болела сильнее.
Мы лежали долго. Я уже никуда не торопился. Налим затихал все более, а я в это время, как мне казалось, приходил в себя. Настал момент, когда я, превозмогая боль в груди, перевернулся на спину, ладонь оставалась в пасти у налима. Мы еще какое-то время полежали так: я — навзничь, руки в стороны, одна ладонь в пасти мертвого налима; налим — на боку, безжизненно глядящий одним глазом на того, чья ладонь застряла в его онемевшем рту. Вот оно, возвращение в природу…