Для нас одно является столь же неизбежным следствием другого, сколь опрокидывание геополитического баланса является неизбежным следствием крушения СССР.
Коммунистический строй, как это хорошо показал А.А. Зиновьев, укоренен в бытии нашего общества. Он мощно оперт на его культурно-исторические традиции, имеет свою логику развития и как органическая составляющая входит в структуру современной цивилизации. Это постепенно начинают осознавать социалисты, социал-демократы и другие компромиссные течения и силы, которые держались лишь тем, что препарировали, реформировали коммунистическую идеологию или участвовали в сокрушении оной. Теперь они в первую очередь на собственном опыте убедились, что крушение коммунизма — это отнюдь не изолированный процесс, что оно угрожает пошатнуть устои цивилизации, способной к саморазвитию лишь в той мере, в какой человечество осознает себя способным бросить вызов смерти, постоянно напоминающей ему о тщете усилий, суетности надежд, бренности и жалкой ничтожности вспыхнувшего во Вселенной огонька жизни, бессильного что-либо изменить в царстве холода и мрака, подчиненном смерти как высшему властелину Вселенной.
В калейдоскопе фундаменталистских заклинаний по поводу духовности, как антитезы правам человека, и в прогрессистских анафемах духовности во имя прав человека, которые, мол, «превыше всего», общество дезориентировалось. Оно перестало осознавать духовность именно как главное из всех человеческих прав, ключевое фундаментальное Право — на жизнь как трагедию. Право — верить в преодоление, снятие этой трагедии. Право — на смысл и на историю. Право — на высшую историческую и космическую миссию, преодолевающую абсурдность человеческого удела. Право, — глядя в лицо смерти, воскликнуть вслед за Бетховеном: «Вся жизнь трагедия — ура!»
Кем становится человек, наделенный всеми остальными правами, но лишенный этого, главного?!
Либо животным, вяло пережевывающим жвачку земных благ и удовольствий и при этом настолько отупевшим, что в его сознание не проникает мысль о скорой смерти, которой подвержено как все, приносящее ему радость, так и он сам. Либо бесом, мстящим жизни за свою конечность и в сознании смертности источающим яд на все живущее, черпающим силы в унижении и подавлении себе подобных просто в отместку за скорое свое исчезновение, столь же абсурдное, как и рождение, столь же нелепое, как и сама жизнь.
Так чем же становятся все права человека вне основного права — на бессмертие?
Правом быть во времени, находясь в непрерывном страхе и отвращении перед непреодолимостью смерти, или правом не быть, бежать от времени, прятаться от него, играя в игрушки потребительства, ища и не находя забвения в отупляющем комфорте, бессильном сделать человека счастливым в условиях, когда он не окончательно утерял дар разума, превращающийся в этом случае в проклятье и наказание?