Время ответить ему. Я касаюсь его живота, позволяю руке скользнуть ниже, но он снова перехватывает мое запястье. Я встречаюсь с ним взглядом.
— Почему? — спрашиваю я на английском.
Он отвечает на арабском:
— Не для меня. Не этой ночью. Другой. Может быть. — Он мягко целует меня. — Это было для тебя. Только для тебя.
Глаза выдают его агонию, морщины на лбу становятся глубже, уголки глаз щурятся в попытке сосредоточиться. Хантер переплетает наши пальцы и кладет себе на живот, словно чтобы убедиться, что я не попытаюсь до него дотронуться.
Это настоящий дар. Хантер не ожидает ничего взамен. Он протащил себя через невообразимую боль, чтобы доставить мне удовольствие, величайшее удовольствие из всего, что я когда-либо испытывала, и теперь не позволяет мне дать ему что-то взамен.
И я не могу подавить рыдание. Он слишком много значит для меня. Что же мне делать, когда он уйдет?
Еще одна мысль сбивает меня с ног, беспокойная и вызывающая неудержимые рыдания: как я буду работать? Я испробовала небеса и не могу забыть об этом. Я познала, что удовольствие возможно. Будет сложно.
Нет. Это будет невозможно.
Смотрю на Хантера. Он спит, восхитительные черты лица расслаблены. Но лоб все еще нахмурен от боли. Я ничего не могу поделать — касаюсь его лба, стараясь разгладить морщины. Касаюсь его щеки и поражаюсь, как в одном человеке может сдерживать столько ярости — ведь я видела, как он сражался с Абдулом — наряду с нежностью его поцелуев, силой и упрямством, с которым он отказывал боли одержать над собой паралитическую победу. Такой контраст. Я знаю, он меня хочет. Вижу, как он смотрит на меня. Я чувствовала это, когда он касался меня, когда целовал мою грудь, когда он двигался надо мной, чтобы начать свое путешествие вниз. Он лишил себя удовольствия, вместо этого приняв боль.
Позволяю себе плакать, прижимаясь щекой к его груди, подальше от той чувствительной области, где он был ранен, и почти засыпаю; руки Хантера крепко обнимают меня, и я удовлетворена, смущена; меня омывает физическое удовольствие и эмоциональная боль.
Еще одна мысль пронзает туман надвигающегося сна: Это любовь?
Я проснулся из-за мужского голоса, кричащего имя Рании. Рании, не Сабах. Прежде чем мы смогли шелохнуться, в дверях появляется знакомо выглядящий молодой мужчина, задыхающийся и потеющий от чрезмерной нагрузки.
Рания резко вздыхает, и я перевожу взгляд на нее. Она побледнела и заметно дрожит.
— Хасан?
Дерьмо. Ее брат, которого мы считали мертвым. Рания все еще обнажена, если не брать в расчет ее мини-юбку. Когда она садится, голые соски твердеют на холодном воздухе. Её брат застывает в дверях, остановленный увиденным: его сестра в руках американского солдата.