Я приподнимаюсь в сидячее положение. Сломанные ребра ноют, посылая вспышки агонии — настолько ослепляющие, что мне приходится остановиться и отдышаться, чтобы сохранить дыхание в легких. Плечи тоже болят, но тупой, постоянной болью, не похожей на острые шипы, пронзающие меня при движении грудной клетки. Жду, пока желудок не перестанет возмущаться от боли, а потом поднимаюсь на здоровое колено. Задыхаюсь еще больше, дышу тяжелее, боль кажется яркими, как солнце копьями. В конце концов, я встаю на ноги, или, вернее, на одну ногу, и, подпрыгивая, ковыляю через всю комнату в сторону Рании. Поддержки у меня нет, потому что она, скрестив ноги, сидит на полу подальше от стен и ничего не делает.
Просто смотрит в окно на безоблачное голубое небо.
Двигаюсь так, чтобы встать перед ней.
— Рания.
Она опускает голову, упирается взглядом в пол. Рычу от бессилия, подпрыгивая на месте, чтобы сохранить равновесие. В конце концов, мне приходится поставить ногу ровно, но она подгибается, и я падаю на пол. Выражение лица Рании становится закрытым, и я могу сказать, что она хочет подойти и помочь мне, но не позволяет себе этого. Я лежу, задыхающийся, оглушенный, сражающийся с болью, затем возвращаюсь в вертикальное положение — сажусь на задницу и вытягиваю ногу перед собой.
Она на меня не смотрит, но я знаю, что она слушает. Слышит.
— Рания, мне жаль, — говорю я на арабском, и, судя по тому, как изгибаются ее губы, говорю неправильно.
Я даже не уверен, что такого сделал ей помимо того, что коснулся. Я не позволил ей обнажиться. Думаю, она хотела секса со мной с мыслями о том, что именно этого я от нее и жду. Но почему она сердится?
Я думал, что для нее знание, что я ничего от нее не жду, было бы облегчением.
Она, наконец, смотрит на меня, ее карие глаза всматриваются в мои.
— Я не буду больше тебя трогать, — говорю я на английском.
Время арабских уроков. Касаюсь своего колена и говорю «касаться». Я касаюсь пола — слово для него она мне уже говорила — и повторяю. Касаюсь разных вещей, до которых могу дотянуться, повторяя «касаться».
Наконец она понимает и говорит мне слово на своем языке.
Знаю, что собираюсь растерзать грамматику, но я все равно это скажу. Важно, чтобы она мне доверяла. Не знаю, почему, но важно.
— Я не касаюсь, — говорю я на ломаном арабском.
Она морщится. Качает головой. Думает.
Она касается груди — наш жест для «я», достает из кармана аккуратно сложенную купюру и поднимает ее, указывает на свою промежность, потом на меня, потом на деньги. Что-то говорит.
Проститутка. Шлюха. Она рассказывает мне о том, что она. Нет. Не что она. И не кто она. А чем она занимается. В ней есть нечто большее.