Я не знаю, что тебе сказать. Не моя работа быть твоим духовным наставником, плечом, чтобы поплакаться, или другом, который бы тебе соболезновал. Моя работа — превратить тебя из задницы в нормального человека.
— Может быть, уже хватит, Джонатан?
Ты смотришь на меня несчастными глазами.
— Что?
— Когда ты прекратишь? Как долго будешь бороться с ветряной мельницей?
Ты стонешь от досады, откидываешься назад и запускаешь руки в волосы.
— Надоели эти грёбаные загадки, Икс.
— Это намёк, а не загадка. Это из Дон Кихота.
— Я знаю, кто, бл*ть, такой Дон Кихот, Икс. Я же окончил сраный Йель.
Я знаю это, хоть не училась в Йельском университете или где-либо ещё. Правда, об этом я не говорю. Тебе не нужно моё превосходство сейчас. Тебе необходим толчок в правильном направлении.
— Если ты знаешь, кто такой Дон Кихот, то что я пытаюсь сказать тебе, как думаешь?
Ты хмуришься на меня, и я вижу, как ты думаешь.
— Перестань воевать с ветряными мельницами.
— Что Дон Кихот подразумевал под ветряными мельницами? — спрашиваю я.
— Гигантов.
— Правильно. Но какой была главная ошибка Дон Кихота, как считаешь?
— Он думал, что ветряные мельницы были гигантами.
— Неправильно. Он думал, что не мог убить их, даже если эти ветряные мельницы и были бы настоящими гигантами. Полагал, что его раздавят, как комара.
— И ты думаешь, что я не только воюю с ветряными мельницами, но и не способен убить гиганта..
Я молчу. Ты сам должен понять для себя некоторые вещи.
— Что я делаю неправильно? Что со мной не так, что он не может просто... просто...
— Джонатан, — ругаю его я.
— Что?
— Хватит ныть и подумай.
Ты смотришь на меня, но, к твоему счастью, не набрасываешься на меня. Вместо этого, ты поднимаешься и идёшь к окну. К моему окну, у которого я стою и смотрю на прохожих внизу, и придумываю для них истории.
— Когда мне было три года, — говоришь ты, твоя фигура царственно стоит у окна: одна рука в кармане, другую ты положил на стекло, наклонил голову и продолжил тихим голосом, — я нарисовал рисунок. Не помню что. Мне было три, это, наверное, были какие-то каракули, да? Но мне было три года, и я хотел нарисовать картину и подарить её папе. Я вручил её ему, и помню, как был рад, что отец смотрел на меня, что смотрел на мой рисунок. А знаете, что он сделал потом? Взял его, посмотрел на него, на меня, и не улыбнулся или сказал мне, насколько тот был хорош. Он сказал: «Не плохо, Джонатан, но ты можешь сделать лучше. Попробуй снова», — ты делаешь тяжёлый вздох. — Мне бл*ть, было всего три. И это был... это был первый раз. Я вернулся к своему столу со своими маленькими мелками, и помню, как рисовал другую картинку. Гордился этим. Хотел отдать рисунок отцу, чтобы тот сказал мне что это здорово, что ему нравится. Только он уехал, вернулся на работу. И первая картинка, нарисованная мной, оказалась в мусорке. Не скомканная или порванная, просто... Помню, как рисунок засунули в мусорный бак с разорванными конвертами и салфетками, и прочей дребеденью. Помню, что впервые почувствовал себя недостаточно хорошим. И с тех пор, я провёл каждый чёртов день, пытаясь заставить его посмотреть на мои чёртовы картинки и сказать, какие они красивые. Двадцать три года подряд я это делаю.