ОН. Мне кажется, что мы с вами где-то встречались…
ОНА. Что ты говоришь?
По правде говоря, Она переспрашивает потому, что так уже заведено, если кто-то к вам обратился, а вы не расслышали его слов. Но ни Он, ни Она не восприняли это на самом деле как вопрос. Впрочем, если бы надлежало объясняться по поводу всего, что срывается с губ, этому не было бы конца. К тому же это, в сущности, не интересует Ее. Разве обращаются с вопросами к радио? В самом деле, хотя никто не дотронулся до него, радио повышает голос:
РАДИО. Я люблю тебя так же, как ночной небосвод…
Ну вот, это сказано. Если бы я умел, как умею дышать, произносить фразы в этом духе, может быть, беседа стала бы возможной… А ведь правда, так никто никогда и не узнал, что она ответила ему, Бодлеру, женщина. Что-нибудь не разрушающее для вас вышеупомянутый небосвод. Вероятнее всего, ничего не ответила. Молчание — в этом они сильнее всего. Ну, а мы, мы говорим. Потому что те, кто молчит, выглядят так изысканно. Если бы я только был в силах рассказать ее платье и какая Она в этом платье. Но все это выглядит глупо… Вдруг Бодлер действует Ему на нервы, Он протягивает руку и приглушает приемник. Какой покой! И Она — за туалетным столом. Ее взгляд входит в стекло. Нельзя быть уверенным в том, что Она видит себя, может быть, это уловка, для того чтобы уйти из комнаты, проникнуть в края, недоступные для мужчины, не поддающиеся его пониманию. Если играется дневной вариант, то происходит некоторое смещение между ивами снаружи и расчесываемыми волосами. Если же вечерний, тогда нужно, чтобы свечи на туалетном столе были зажжены с начала сцены. На них малиновые абажуры. Или желтые. Или же абажуры вообще сняты с лампочек, похожих на языки пламени. В зависимости от вкусов режиссера, человека вспыльчивого, подверженного неуместным начинаниям, которые ему дают ощущение гениальности. Что ему нужно тут, этому? Гоните его… здесь место только для Нее. Это Ее комната. Об этом следует помнить. Достаточно и того, что нас тут терпят.
Он собрался что-то сказать, как вдруг заметил, что тишина, которую Он чуть было не нарушил, наполнена цикадами. Или это звенит у меня в ушах? Он пробует зажать ладонями уши, ничего не меняется. Это легкое скрежетание, наполняющее все пространство, — разумеется, его не существует в действительности. Это просто как глубокая вода: в ней есть отражения и в то же время ничего не отражается. Сила тишины имеет свои цикадные отражения, вот и все. В конце концов, может быть, вас удовлетворит такое объяснение.
Потому что это может быть и гребенка в Ее волосах. Электричество. Или то, о чем Она думает. Гребенка, которая проходит сквозь то, о чем Она думает. Ее мысль — цикада. Она скрежещет крыльями, как ножами. Она точит сдерживаемый крик на камнях тишины. Песня огней. Маленьких, плотных язычков пламени. Разновидность тафты. Трение души. Кто-то невидимый идет по лесу. Во всяком случае, Ее больше нет в комнате. Это происходит кнаружи. Где меня нет. Где, быть может, Она встречает неизвестного молодого человека, какого-нибудь ловкача, наконец, против которого я бессилен… кого-нибудь прежнего… какое-нибудь ненарушенное сообщничество. Я мог бы нарушить его, повысив голос. Но о чем бы я заговорил? Не важно, только бы сломать это согласие между ними. Если бы мне знать, о чем они говорят… потому что, как бы ни были хитроумны слова, которые я измыслю, но если я не ведаю, с кем они должны схватиться… Нет! Лучше оставим тишину цикадам.