Над прахом тех греховных тел, кто к исповеди не успел.
О роза мужика того, что среди поля своего на мине подорвался.
О красный запах, красный цвет письма, в котором мне-то нет
Ни ласки, ни упрека.
Свиданье роковое то, куда не явится никто…
Войска, что отступают прочь в глухую ветреную ночь.
И материнские шаги под окнами темницы.
Песнь отдыхающих мужчин в часок, сиесты средь маслин…
Кровавый петушиный бой в стране туманов.
О роза воина вдали от дорогой ему земли.
Я розу для тебя создам, но не одну, а много роз,
Не меньше, чем алмазов на глади волн морских,
Не меньше, чем столетий в густой пыли небес,
Не менее, чем снов и грез в одной ребячьей голове…
Не менее, чем света в рыдании одном.
РОЗА ПЕРВОГО ЯНВАРЯ
Вы замечали иногда
Две розы — Время и Луну?
Они похожи, и вода
Большого старого пруда
Их отражает, как одну.
Вы розу видели хоть раз,
В которой пена, и волна,
И соль, и горечь, и отказ?
Отлива час, прилива час
Роднит, как радуга, она.
Найдешь на рынках поутру
Охапки роз Души и Грез,
И розу — Гамму и Игру,
Шагов, Заглохших на Ветру,
Запретной Страсти, Поздних Слез.
Видали ли вы розу Страх?
Видали ли вы розу Ночь?
Подобно звуку на губах
И спелому плоду в ветвях,
Они написаны точь-в-точь.
Все розы — те, что я пишу,
Все розы — те, что я пою,
Напрасно я превозношу,
Прекраснейшею — я дышу,
Перед прекраснейшей — стою.
* * *
Что творится со мной? Я внезапно услышал себя. Я услышал свой голос, идущий откуда-то издалека, голос мой вне меня, голос мой вне ее и меня, как сквозь время, как эхо в ледовой пещере, голос, как бильбоке, по кривой и окольным путем, театральный и радиоголос, голос полый и гулкий, неясный и синий.
Что творится со мной? Я внезапно увидел себя. Я увидел свой возраст, без зеркала, без отраженья, без игры в зеркалах, — человека поблекшего и потерявшего цвет, уничтоженного и разрушенного человека; я увидел в чертах его тысячу и одного муравья его лет, их пути продвижения, их терпеливую трассу, семенящие быстрые лапки, на спинках тяжелую ношу — непомерных размеров травинки, былинки, соломинки, белые яйца пирамиды… Какой пирамиды? Что такое болтаю я — возраст, его муравьи… Да, изволите видеть, — муравьи пережитых годов.
Что творится со мною? Я вдруг самого себя понял. Понял сразу все то, о чем я говорю, и все то, о чем я говорил, безрассудство свое, свой язык, как расколотый молнией ствол, проникающий в тело и в мысли огонь, разгребающий мертвые листья огонь, ту змею безрассудства, за птицей бегущую вслед, за парализованной ужасом птицей, за птицей, теряющей чувства, чувство слов, чувство точных, единственных слов, когда вместо них произносишь другие слова… Кто и что произносит? Ведь молния, дерево, птица, змея — это только я сам, мой язык; это город, запруженный транспортом, — сигналы молчат навсегда, навсегда отказали светофоры и стрелки маршрутов; что уж там! — полицейского нет на посту, в два ряда на стоянках машины, доставка в запретное время, — и какой-то один грузовик, чтоб найти себе место, маневрирует долго, — один грузовик с грузом раненой совести, угрызений, сомнений, душевных страданий и минеральной воды.