Как-то ко мне в кабинет вбежал взволнованный надзиратель и доложил:
— Господин начальник, сейчас какой-то негодяй выстрелом из револьвера уложил на месте нашего постового городового Алексеева. Он схвачен, обезоружен и приведен сюда. Как прикажете быть?
Убийство было, очевидно, политического характера. Расследования по этим преступлениям были вне моей компетенции, но раз арестованный уже при полиции, я счел необходимым снять с него первый допрос.
Убийцей оказался весьма благообразный господин, элегантно одетый, лет под пятьдесят, с сильной проседью, с усталым болезненным лицом. Он, не торопясь, подошел к письменному столу, взглянул на меня и тихо спросил:
— С кем имею честь разговаривать?
— С кем? — сердито отвечал я. — С начальником Московской сыскной полиции.
Он вежливо поклонился.
— Что побудило вас совершить это гнусное злодейство?
— Ну знаете, — отвечал он, — этого в двух словах не расскажешь.
— Я не требую от вас лаконичности и по долгу службы готов выслушать ваше полное показание.
— Хорошо, но позвольте предварительно узнать, какая кара мне угрожает за совершенное преступление.
— Надеюсь — бессрочная каторга, а еще вернее — виселица.
— Как каторга?! — взволновался он. — Позвольте, ведь Москва объявлена на положении усиленной охраны: я с заранее обдуманным намерением убил должностное лицо при исполнении им служебных обязанностей, а вы говорите — каторга! Не может этого быть, вы ошибаетесь!
— Следовательно, вы настаиваете на смертной казни?
— Именно, именно! — убежденно и радостно сказал он.
Я удивленно вскинул глазами.
— Вы удивлены? Но вы все поймете, выслушав меня.
— Говорите!
— Я очень утомлен, разрешите сесть.
— Садитесь.
Мой странный субъект уселся в кресло, устало провел руками по лицу и начал:
— Мне было двадцать пять лет, когда я блестяще окончил юридический факультет N-ского университета и был оставлен при нем. В двадцать восемь лет я получил доцентуру, в тридцать был назначен экстраординарным профессором по кафедре энциклопедии права. К этому же времени я написал замечательное исследование «Эмоциональность правосознания». Я сказал совершенно новое слово и имел все основания полагать, что мой труд явится капитальным вкладом в науку.
— Положим, судя по теме, тут ничего нового нет, так как профессор Петражицкий создал уже подобную теорию.
— Петражицкий?! — И он презрительно усмехнулся. — Нет-с!
Моя теория ничего общего с ним не имеет. Впрочем, все это не важно и не в этом теперь дело. Однако для последовательности изложения должен вам сказать, что свой труд я перевел на иностранные языки и разослал всем монархам, президентам и университетам мира. Я не сомневался ни минуты, что Кембриджский, Оксфордский, Берлинский, Парижский и другие университеты не замедлят поднести мне свои почетные дипломы. Но прошел месяц-другой, третий, монархи не отозвались, школы не откликнулись.