— И потом, когда уже не за что цепляться, — продолжил Андрей, — начинается безумие. Чтобы оттянуть его неизбежное наступление, вампиры проводят очень много времени со смертными. Когда их эмоции ослабевают, они впитывают эмоции людей. Легче ненавидеть, когда ненавидят тебя, легче любить, если чувствуешь любовь.
Я начинала понимать, о чем он говорит. Бет на работу брала только смертных и со всеми из них находилась в дружеских отношениях; Кэти явно предпочитала видеть людей в своей постели; многие вампиры жили с людьми; все они часто посещали места отдыха, не предназначенные сугубо для бессмертных. Да и атмосфера всепоглощающего веселья в «Клыке» сейчас, действительно, стала казаться несколько наигранной.
— И что потом?
— Конечно, коллапс происходит не сразу. И у всех это случается по-разному и в разное время. Но, в среднем, после трехсот-четырехсот лет они уже заметно отличаются от новообращенных по уровню эмоциональности.
В памяти всплыло непроницаемое лицо Теодора.
— Примерно к пяти, максимум, шести столетиям они полностью теряют интерес к жизни, если это можно назвать жизнью. Кто-то впадает в полную апатию, перестает питаться и превращается в мумию, кто-то, наоборот, буйствует, творя различные зверства со смертными, чтобы хоть что-то почувствовать. Каждая Тысяча отслеживает тех, кто уже выходит за рамки Закона, убивает или отсылает на какой-то остров в Тихом океане, где они все равно постепенно умирают. Не представляю, что произойдет, если люди случайно наткнутся на это место и обнаружат там совершенно безумных или мумифицированных существ. Но, поскольку до сих пор такого не случалось, мы пока такое положение вещей не оспариваем.
— Почему они не убивают всех сумасшедших? — мне казалось, что такой выход был бы логичным, тем более что вампиры вообще особой гуманностью не страдают.
— Если у обезумевшего вампира остались Дети, то им было бы очень тяжело переживать его смерть. А на острове вампир вполне может протянуть еще пару-тройку столетий. Пока жив Мастер, его Дети в большей степени застрахованы от безумия, потому что их связь с дает им настоящие положительные эмоции.
С этими вампирскими заморочками я вполне могу свихнуться, не выжидая четырехсот лет.
— Но, — решила уточнить я, — все же, у вампиров есть почти пятьсот лет полноценной жизни. Разве это не лучше, чем отведено человеку или даже охотнику?
Андрей улыбнулся. Наверное, ему мои вопросы казались очень наивными.
— Бессмертие уродливо само по себе. У них не пятьсот лет жизни, а пятьсот лет цепляния за собственные и чужие эмоции. Пятьсот лет загнивания. Смертная жизнь замечательна именно по причине ее конечности. Каждый миг существования неповторим, каждый — наполнен искренностью. Младенец и старик одинаково прекрасны, любое переживаемое мгновение — настоящее. У смертных меняются мысли, привычки и характер, они восхитительны в своем развитии. А вампир после обращения просто замирает на одной стадии. Правда, первые десятилетия он может менять хотя бы свое сознание, получая дополнительную информацию или навыки. Но этот процесс, в любом случае, конечен.