Пора было выходить. Кривцов натянул свитер, куртку, сунул ноги в единственные свои ботинки. Зацепился штаниной за гвоздь, торчащий из дверной коробки, чертыхнулся и вышел на улицу.
Ро
Ро сидел в полной темноте и грыз кисточку, когда в дверь постучали.
— Родион Родионович, можно к вам?
— Заходите, конечно.
Дверь едва слышно скрипнула, затем щелкнула. Раздался звук шагов, затем — тихое покашливание.
«Профессор, — узнал Ро. — Да и некому больше в такое время».
— Не отрываю?
— Издеваетесь, Петр Евгеньич?
— Позвольте, я включу свет. Очень темно у вас.
— Делайте, что хотите.
Тусклый, желтый свет явил комнату во всей ее неприглядности. Ро поморщился. Потолок и стены в трещинах, линолеум стерт до дыр. Рабочий стол и стул из НИИ завалены бумагами. На полу — ваза с фруктами, уже с гнильцой. В углу — отвернутый к стене мольберт.
— Никак не привыкну к звуку собственного голоса, — извиняющимся тоном сказал Петр Евгеньевич, присаживаясь на старый диван. — Когда вокруг темнота, мне кажется, что меня нет. А вы, кажется, не в духе?
— Не обращайте внимания. Ночь — не мое время.
— Да уж, — вздохнул Петр Евгеньевич. — Знаете, Родион Родионович, раньше я часто засиживался допоздна. Работы было много, интересные задачи, студенты опять же, как напишут чего — и сиди, разбирайся… Иногда глаза уже слипаются, а все равно, надо работать. А сейчас… — он махнул рукой, отметая то ли воспоминания, то ли бездеятельное настоящее.
— А я ночами курил, — признался Ро. — Много курил, мог пачку за ночь выкурить. Даже сейчас иногда беру сигарету. Держу в руке, потом кладу обратно в пачку. Зажигалки-то нет. Зато уже семь лет у меня одна пачка, и она всегда полная — согласитесь, в этом есть свои плюсы.
— И не говорите. Плюсов у нас с вами множество. Я сам курить бросил к пятидесяти годам. Хронический бронхит, врачи запретили.
Помолчали. Петр Евгеньевич указал на мольберт:
— Вы еще пытаетесь?
— Пытаюсь. Ищу. Только… безрезультатно.
Он подошел к мольберту и рывком сдернул накинутую сверху ткань. Развернул холстом к дивану.
Человек. Руки раскинуты, лицо застыло в крике. На фоне — темные ультрамариновые горы и кадмиевая заря. Все — резкими, решительными мазками, контрастными цветами, без полутонов.
Ноги фигуры тонули в белизне холста. Ро еще не успел дописать огонь. А вот дым уже есть, обволакивает полотно сильно разбеленным индиго.
Отражение другой картины. Тогда он тоже не успел.
— Я мало понимаю в живописи, — осторожно сказал Петр Евгеньевич. — Но мне кажется, это хорошо.
— Это, наверное, неплохо, — согласился Ро. — И вот это неплохо. И это…