Карло Модесте, цирюльник, надвинув на глаза шляпу, дремлет на скамеечке у входа.
— У тебя что, уже сиеста, Карло? — будит его сеньор Индульхенсио.
Карло Модесте значительно моложе Хосе — ему всего-то шестьдесят пять или шесть, но выглядит он старше: маленький, лысенький, сухонький, так и кажется, что при малейшем его движении раздастся треск и скрежет заржавевших от времени костей. Однако вид обманчив — сеньор Модесте этакий живчик и говорун, который, если его вовремя не остановить, будет трещать без умолку языком, а не костями. Сколько Хосе себя помнит, Карло всегда был цирюльником, но так и не научился им быть. Сколько крови пустил он клиентам за долгие годы — одному Господу ведомо, и только Он знает, как при этом умудрился незадачливый парикмахер сохранить клиентуру. Раз за разом приходили в эту парикмахерскую хмурые мужчины, готовые ко всему, и чинно ждали в душном предбаннике своей очереди на кровопролитие и прислушивались к несмолкающему трещанию Карло Модесте и вздрагивали, заслышав шипение страдальца в кресле, которому не очень острая бритва сдирала подбородок. «Чёрт побери, Карло, когда ты наточишь эту адову бритву?!» — доносилось из зала. Мужчины с застывшими лицами избегали взглядов друг друга и лишь руки их невольно тянулись к лицу, чтобы коснуться колючих щёк и наверняка убедиться в неизбежности муки. И тем не менее, раз за разом и день за днём приходили они к цирюльне Карло Модесте, чтобы сидеть в душном предбаннике, потеть, слушать шипение очередного страдальца и ждать своей очереди на экзекуцию. Такова сила привычки — единственная сила, что властвует над человеком безраздельно. Уходит и самая пылкая любовь, уходят годы, уходит молодость, уходит всё, а привычка — остаётся.
— Семьдесят три — не так уж плохо, — говорит Карло Модесте. — Мне поди и до семидесяти не дотянуть. А полента[1] будет?
— Конечно будет, — отвечает Хосе. — Какие же поминки без поленты.
Обрезанные, седые и жёсткие как проволока волосы падают на плечи Хосе, покрытые белой салфеткой, падают на пол, пристают к фартуку цирюльника. Хосе смотрит на них без грусти и сожаления, как на прошлогоднюю листву. Машинка у Карло Модесте такая же старая, как и её хозяин, такая же беззубая и безалаберная — она безбожно дёргает и рвёт. Хосе крепится, не позволяя себе замечаний под руку, он знает: стрижка — это далеко не самое страшное, что может сделать сеньор Модесте с человеком.
— У Роситы выходит лучшая полента в Арранконе, — говорит Карло. — Она добавляет в неё домашний сыр или творог. А масла кладёт столько, что прямо сочится. Но всё-таки зря ты решил помирать, торопишься, как по мне. Запросто мог бы ещё лет пять покоптить.