— Что, что? — удивленно переспросил Миллер. На лицах Стивенса и Брауна тоже было написано недоверие.
— Вы не ослышались. Подполковником. Прилично обскакал меня, — насмешливо улыбнулся он. — Совсем в ином свете предстает Андреа, не правда ли?
Они молчали. Мягкий, отзывчивый, общительный Андреа, почти простак, и вдруг такой высокий офицерский чин. Английское высокомерие было достойно посрамлено. Меллори довольно улыбался. Сообщение слишком неожиданное. Оно не так легко воспринималось... Теперь им многое стало понятно: спокойствие Андреа, уверенность в себе и в своих поступках и, наконец, вера Меллори в непогрешимость Андреа, его уважение к мнению грека, когда приходилось советоваться с ним, а случалось это довольно часто.
«Не удивительно, — подумал Миллер, — что ни разу не довелось услышать, как Меллори приказывает Андреа. А ведь Меллори никогда не колебался, если была необходимость использовать свое звание».
— После Сервии все покатилось стремительно, — продолжал Меллори. — Андреа узнал, что Триккалу, маленький городок, где жили его жена и трое дочерей, «хейнкели» сровняли с землей. Он добрался туда, но ничем не мог помочь семье. Фугаска упала в садик перед домом, не оставив от него камня на камне.
Меллори умолк, закурил сигарету и сквозь клуб дыма поглядел на неясные контуры крепости.
— Единственный человек, встретившийся ему, оказался его двоюродным братом Грегорисом. Грегорис был с нами на Крите. Он и сейчас там. От Грегориса он услышал о фашистских жестокостях во Фракии и Македонии, а именно там жили его родители. Они с Грегорисом переоделись в немецкую форму — вы можете представить, как он достал ее: реквизировал немецкий грузовик, — и помчался в Протосами. — Меллори щелчком послал окурок за борт.
Миллер не переставал удивляться: взволнованность, скорее даже налет взволнованности, которая чужда этому грубоватому новозеландцу, была заметна в его словах. Но Меллори уже неторопливо продолжал:
— Они приехали под вечер печально известной Протосамской резни. Грегорис рассказывал мне, как переодетый в немецкую форму Андреа стоял и смеялся, когда десяток солдат-монархистов связывали попарно греков и бросали их в реку. В первой паре были его отец и мачеха, уже мертвые.
— О боже! — даже Миллер утратил хладнокровие. — Это просто невероятно...
— Сотни греков умирали так. Обычно их топили живьем, — перебил его Меллори. — Пока вы не узнаете, как греки ненавидят фашистов, вы не сможете представить, что такое ненависть. Андреа распил пару бутылок вина с солдатами, узнал, что убили его родителей рано утром... с их стороны было бессмысленным сопротивление. К ночи он последовал за солдатами к поржавевшему железному сараю, где те расположились. Кроме ножа, у него не было ничего. Часовому Андреа свернул шею. Вошел в сарай, запер дверь и разбил керосиновую лампу. Грегорис не знает, что там происходило. Вышел Андреа через пару минут, вспотевший, забрызганный кровью с головы до ног. Грегорис говорил, что в оставленном сарае не слышалось ни единого стона.