Клив мысленно выругался и незаметно убрал руку от рукояти ремингтона. «Нервы ни к черту», — с досадой подумал он.
Шериф Паттерсон, покончив с любезностями, инструктировал своих депьюти, в изобилии используя определения «сукин сын», «ублюдок» и «кусок дерьма». Бриннер с легким удивлением смотрел на совещающуюся троицу. До этого момента речь шерифа, хоть и не изобиловала мудреными словечками, но звучала вполне прилично даже для уха методистского священника. Отчаявшись разобраться в причинах такой неожиданной метаморфозы, он безразлично пожал плечами и принялся смотреть в окно.
Главная улица Хейвена, такая пустынная еще несколько часов назад, заполнилась людьми. Почтенные матроны в строгих капорах и длинных закрытых платьях, неспешно проплывали мимо окон городской кутузки в сопровождении чисто выбритых кавалеров, щеголяющих модными шляпами-котелками, выходными пиджаками и белыми рубашками с высокими, накрахмаленными воротничками. Весело щебеча и шурша кринолинами, появилась и пропала стайка девиц из салуна. Их лица покрывал густой слой румян, на взбитых волосах чудом держались легкомысленные атласные шляпки. Глаза горели, ярко накрашенные губы то и дело растягивались в улыбках, более напоминавших звериный оскал. Убеленные сединами пожилые джентльмены, на ходу попыхивающие трубками и сигарами. Сбившиеся в тесную кучку ковбои в пыльной, потертой одежде. Наверняка не местные, работники одного из ранчо, быть может, того самого «M&W». Все они шли на площадь. Ведь сегодня особенный день, не правда ли? День казни.
Клив отвел взгляд от медленно текущей за окном человеческой реки и оглядел помещение. Мэр Льюис склонился над серым листом оберточной бумаги, сжимая в пальцах тонкую палочку карандаша. Время от времени он подносил карандаш к листу, и тогда в тишине комнаты раздавался легкий скрип графитового стержня, бегущего по грубой, неровной поверхности. Кто знает, что он писал. Возможно, обвинительную речь, возможно, список вещей, что собирался прикупить в бакалейной лавке. После повешенья, разумеется. Шериф Паттерсон сидел в своем кресле, откинувшись на деревянную спинку и сплетя короткие пальцы на животе. Маленькие глазки, утопающие в окружавших их складках жира закрыты, менее искушенному наблюдателю могло показаться, что мужчину сморил сон. Дуглас и Марлин подпирали опорные столбы, не выказывая абсолютно никаких эмоций. Переведя взгляд на Ринго, Клив отметил, что теперь тот сидит, опершись спиной на деревянную стену и положив руки на колени. Точь в точь, как набожный прихожанин, что слушает рассказ о Страстях Христовых. Лицо Малыша было мертвенно бледным, широко раскрытые глаза казались бездонными ямами в обрамлении обвисшей, посеревшей кожи. Губы подрагивали, на лбу бисером выступил холодный пот. Он, вроде как похудел, грязная рубашка, прежде туго облегавшая выпирающий живот и жирные плечи, обвисла, словно надетая на деревянный каркас огородного пугала. Глаза, устремленные вдаль, безучастно смотрели прямо на пятерых мужчин, находившихся по другую сторону решетки. Но не видели их. Клив знал этот взгляд. Малыш Ринго смирился с ожидавшей его участью. Бывает, что в преддверии смерти люди обретают поистине нечеловеческую силу. Одни, в ярости и отчаянии, бросаются на своих тюремщиков, вцепляясь скрюченными пальцами в глаза, ломая кости, вырывая зубами куски одежды и тел. Другие отказываются переступать порог камеры, держась за решетку с такой силой, что порой приходится ломать судорожно сжатые пальцы. Но с Малышом Ринго проблем не будет, это точно. Он смирился.