Бильгамешу закончил утреннюю трапезу и слуги, дождавшись его кивка, расторопно унесли подносы с тонкими лепешками с медом и финиковым сиропом, фруктами, оставили только наполненный вином кубок. Бильгамешу дождался, когда все уйдут, после чего с тяжелым вздохом опустил голову.
Вернулось назойливое, тупое ощущение страха. Бильгамешу пристально посмотрел на подрагивающие пальцы правой руки. Эту дрожь он заметил у себя недавно. Когда же? Сразу после того, как он дал себя убедить? Бильгамешу покачал головой, отвечая отрицательно самому себе. Раньше, еще раньше. В тот самый день, когда предложили ему сделать выбор. Или, правильнее сказать, поставили перед фактом, что выбора у него нет. И ведь Бильгамешу по-прежнему был уверен, что поступает правильно. Почему же не унимается дрожь?
Бильгамешу несколько раз с усилием сжал ладонь в кулак, прогоняя от себя дурные мысли, заставляя себя вернуться к Шаммурамат. Ах, прекрасная, влекущая, податливая и ускользающая Шаммурамат. Она звала его Немродом. Только она так его называла, на своем родном языке. Немрод, "восстающий", отличающийся от других, воинов и царей междуречья. Когда он думал о ней, о ее ниспадающих черных волосах, о шее, словно выточенной искусным скульптором, мысли его совсем не путались. Однако же понимал он прекрасно, что эти отчасти животные чувства, совсем не унимают боли его и дрожи. Как сладкое вино, Шаммурамат туманила его разум, но тем настойчивее колола его задняя мысль о том, что это лишь временное, преходящее ощущение.
— Скучаешь? — услышал Бильгамешу сзади знакомый надтреснутый голос.
Он не стал поворачиваться, хотя внутренне напрягся.
— Вовсе нет, о великий Балу. Честнее будет сказать — боюсь.
Балу — вальяжный, большой, толстый и лоснящийся, в тяжелом шерстяном халате с продольными синими и красными полосами, такой был только у него в Бабили — неспешно подошел к скамье, на которой сидел Бильгамешу. На нем как всегда было множество украшений: серьги, несколько широких и тонких браслетов на запястьях, три кольца бус, кулоны на груди и поясе. Они позвякивали при каждом его шаге. Балу был лыс и на пухлом его лице с колючими маслянистыми глазами, всегда блуждала лукаво-снисходительная улыбка. Впрочем, когда нужно, выражение лица Балу бывало другим.
— Ах мой любезный ответственный Бильгамешу. Уже и красавица Шаммурамат не спасает тебя от тревожных мыслей, — он был благодушен и любезен, как обычно. — Я позволил себе наблюдать ваше восхождение на дворцовый зиккурат вчера. Разве есть что-то прекраснее, чем счастливое ночное воркование влюбленных.