Так Рональд переехал в особняк, где качество жизни было несоизмеримо выше, чем в полевых бараках. Ему предоставили кровать в общей комнате, кормили хорошо, усиленно обучали манерам и правилам поведения в доме. Нагружали работой, как и всех детей, черновой: чистить овощи, мыть посуду, драить полы и выносить горшки, выполнять другие мелкие поручения. Перестроиться получилось не сразу. Рон был довольно общительным ребенком, любил возиться с младшими детьми, пока взрослые работали на поле; привык, что на него внимания не обращают вообще, а по новым правилам полагалось молчать, быть все время на виду, безукоризненно себя вести и раскрывать рот только тогда, когда это необходимо, например, чтобы ответить на вопрос, что у него не всегда получалось. Приходилось все время контролировать поведение. Иногда Рон забывался, и после того, как он на кухне долго что-то рассказывал поварам и отвлекал их от работы, его услышал дворецкий.
Показательная порка навсегда отбила желание раскрывать рот тогда, когда не надо.
Второй случай произошел в двенадцать лет. Он назубок выучил все возможные правила и этикета, и поведения, и ему впервые доверили подать ужин к хозяйскому столу. Как он волновался! Руки дрожали, ноги стали как деревянные, все, что могло вспотеть, вспотело. Рон с трудом придал лицу безучастное выражение, потому что, по правилам, невольникам не разрешалось показывать эмоции; и пошел, с тяжелым подносом в руках, на котором стояло большое блюдо с запеченным гусем.
Дошел до стола. Осталось просто переложить блюдо и уйти, но руки так тряслись, а сердце так колотилось, что отдавалось эхом в ушах — и непонятно, как так вышло, но гусь вместе с тарелкой скатился с накренившегося подноса и упал на пол. Посуда разбилась, еда пришла в негодность. Хозяева соскочили с мест и закричали. Выражение их лиц он навсегда запомнил. Они были злы, очень злы, а Рональду хотелось умереть тут же, на месте.
Наказывали плеткой. Дворецкий так разошелся, что кожа на спине лопнула в нескольких местах, и Рональд с месяц не мог ни ходить нормально, ни спать. Потом шрамы зарубцевались. На коже. На душе так и остались, свежие.
И с тех пор Рональд впал в немилость. К нему приклеилась слава неуклюжего, и что самое странное, чем чаще его так называли, тем сильнее он убеждался, что так оно и есть. Из рук все валилось. Он постоянно резался ножом во время чистки или нарезки овощей, стал спотыкаться на ровном месте, быстро пачкался. Одновременно всплыла проблема номер два: Рональд плохо рос. На фоне других смотрелся почти что карликом. Хозяева констатировали, что приводить Рона в дом было большой ошибкой, и вынесли вердикт, что он ни на что не годен. На поля его не вернули, благоразумно решив, что настолько убогий невольник загнется от тяжелой работы, из жалости оставили в доме. И отныне жизнь для него ограничилась кухней, общей комнатой и двором, где он иногда помогал садовнику.