— Действительно. А знаете, есть такие люди, от которых… исходит тепло, что ли. И почему-то у меня создаётся впечатление, что вы — одна из них. Не могу сказать, почему, но что-то мне как будто подсказывает это.
Эмма, не ожидавшая таких заявлений, широко раскрыла глаза от удивления, но, поняв, что выглядит нелепо, поспешила отвернуться. И снова она начала упорно, уверенно, неукоснительно убеждать себя, что ей всё равно, абсолютно всё равно, и всё, чем с ней поделился этот загадочный человек, — бред, откровенный, полнейший, такой, какого порой не позволяют себе даже психически больные люди.
— Вы странный, — угрюмо ответила девушка, решив говорить откровенно, без всяких намёков и образных выражений — эти правдивые вещи следовало высказывать прямо, в глаза, тем более такому, наверное, беззастенчивому человеку.
— Возможно. Вы тоже. И лично я считаю это достоинством, а не недостатком, — и снова эта великодушная, действующая на нервы улыбка, от вида которой Эмма уже начинала невольно морщиться. — Ваш взгляд на мир весьма интересен, как и ваша натура, и, если это возможно, я хотел бы узнать вас ближе.
— Я не знаю… — Эмма, уже было приобретшая уверенность, вновь ощутила неловкость, досадную, неприятную, мешающую свободно говорить и мыслить. — Не знаю, правда, не знаю…
Девушка медленно, незаметно для самой себя приходила в смятение: одна её часть упорно упиралась, утверждая, что следовало поскорее пойти домой, чтобы избежать неприятностей и успеть справиться с многочисленными делами, в то время как другая определённо желала завести более близкое знакомство — и пусть этот человек был немного странным, раздражающим, но он с таким увлечением, с таким энтузиазмом вёл диалог, что Колдвелл невольно вспоминала своё прошлое. Те моменты, когда она могла свободно общаться. Когда ничего не стыдилась — ведь судьба не обделяла её, миловала. Когда полноценно чувствовала, не терзая себя утомительными мыслями, когда жила, не прозябая в свиных клетках или тесной, покрытой пылью хижине, — волшебные, поистине волшебные, но нынче такие недосягаемые времена.
— Если так решит судьба, я не стану противиться, — с трудом выдавила из себя Эмма, выдержав недлительную молчаливую паузу. Её смущение всё возрастало, растекалось неприятными волнами по озябшему телу, заставляло невольно ежиться, сжимаясь, словно дитя, испугавшееся страшных звуков, — но следовало бороть себя, пересиливать — иначе будет только хуже.
— Она уже давно всё решила, — широко улыбнувшись, откликнулся Мартин.
— Может быть, может быть. — После этих слов Эмма снова замолчала, но, справившись с собой, задала главный, особо интересовавший её в тот момент вопрос: