— Я умру, сынок. Скоро умру, — говорит мать, с тоской глядя мне в лицо.
— Да, — отвечаю я. — Умрёшь.
— А как не хочется! — стонет она. — Знал бы ты, как не хочется мне умирать, сынок, милый. Хочется знать, как твоя жизнь сложится, что будет с тобой дальше. Не судьба.
— Ничего.
— Ничего. Только очень уж больно — просто сил нет, как больно. Грызёт и грызёт всё тело эта проклятая боль. В груди. И в животе грызёт. Убил бы кто меня.
— Я могу, — говорю.
— Ты? — она находит мои глаза взглядом. — Маленький ты. Я бы попросила, да маленький ты, сынок. Жалко тебя. Я бы попросила… Отец-то отказывает мне.
Я говорю:
— Попроси.
— Правда? А ты сможешь, сынок?
— Смогу.
— Жалко мне тебя.
— Ничего.
— Маленький ты ещё…
— Ничего.
— А как?.. Ты сумеешь?
— Сумею.
— Ох… Не знаю даже… Боль такая!..
— У меня нож есть.
— Нож?.. Ох, не знаю… Так хотелось бы… Но нельзя ножом, сынок. Негоже тебе родную кровь проливать. Нет, ножом нельзя.
Я смотрю на неё. Видно, что ей до смерти больно. Спрашиваю:
— А как тогда?
— Ох, сынок, милый… Не знаю даже… Маленький ты.
— Это ничего.
— Верёвка… Или нет, не надо — маленький же ты совсем.
Та верёвка, по которой я вылез. Отвязываю её от лежака. Она подгнила. Видно, отец когда-то смолил её, но давно, так что она подгнила. Но — толстая, должна выдержать. Меня — выдержала. Неплохая верёвка.
— Хорошо, — говорю я и отвязываю верёвку от лежака. — Вот верёвка.
— Ох… — с сомнением стонет мать. — Плохое я удумала, сынок. Ты ведь дитя ещё.
— Ничего.
— Тебе горе будет на всю жизнь, — она плачет. — Я ведь мать твоя.
— Ничего, — говорю я и улыбаюсь, чтобы она видела, что горя нет. — Я забуду потом.
— Ох… А сил у тебя хватит, сынок?
— Хватит, мать. Я сильный. Я очень сильный, я сегодня охотника зарезал. А йомун Килч отрубил мне руку. А я всё равно убежал. Я сильный.
— Охотника! Ох, сынок, сынок… Плохо это. Всё плохо. — И вдруг она кричит: — Проклятая жизнь! Зачем, зачем она?! Ох, до чего ж больно…
— Тот монах говорил, что бог даёт нам жизнь для страдания, — вспоминаю я монаха, который две ночи назад проповедовал на пустыре у моста. — Он испытывает нас страданием.
— Зачем? — она снова переводит взгляд на меня.
Откуда я знаю, зачем. Монах не сказал.
— Так надо, — говорю я.
— Кому, сынок?
Ну чего она привязалась? Пытаюсь вспомнить, что говорил монах. Вспоминаю.
— Богу, — говорю.
Она закрывает глаза. Стонет и царапает ногтями грудь, будто хочет вырвать из неё боль.