Держа наготове нож, пробираюсь через папоротники в сторону Пьяной дороги. Ржавый глаз луны ищет меня, но в папоротниках найти меня нелегко. Невозможно. Потому что они выше меня, их лапы нависают надо мной, как крылья неведомых птиц. Зато слышно меня, наверное, за милю, потому что под ногами трещат опавшие ветви, хрустят сломанные стебли, чавкает грязь.
Иногда с папоротников падают слизни. Я собираю их и с наслаждением разжёвываю. Они водянистые и почти безвкусные. Но очень сытные, я знаю. А больших бурых многоножек — вон одна из них сбегает по толстому стеблю, и на её волосатом теле поблёскивает дождевая капля — есть нельзя. Они ядовитые. И могут больно ужалить. Тем более следует опасаться жалохвостов, которые тут и там дремлют на листьях в лужицах слизи. Эти медлительные ленивые твари, больше всего похожие на больших жёлто-зелёных гусениц с раздваивающимся хвостом, умеют прыгать почище блох, если решат, что им грозит опасность.
Кровь из руки перестала идти. Рука обрублена чуть ниже локтя. Я смотрю на обрубок и вижу, что рана затянулась тонкой до прозрачности розовой кожицей.
Когда наконец выбираюсь на Пьяную дорогу, нос к носу сталкиваюсь с девчонкой. Она стояла посреди дороги и смотрела на кладбище, а теперь, испуганно вздрогнув, уставилась на меня. Наверное, она подумала, что я покойник и пришёл выпить её кровь. За поясом у неё торчит нож и она схватилась за него одной рукой.
— Чего уставилась? — говорю я.
— Очень надо на тебя уставляться, — отвечает она и переводит взгляд на папоротники, чтобы не смотреть на меня. На надолго её не хватает. Как только я поворачиваюсь уходить, она спрашивает:
— Почему у тебя нет руки?
— Отрубили на войне, — говорю я.
— Врёшь. Ты не был на войне.
— Я взял знамя в битве при Черни, — говорю я и ухожу.
Но она плетётся за мной, я слышу её лёгкие осторожные шажки за спиной — тлип-топ… тлип-топ…
Почему такой странный получается звук я не сразу понимаю. Оглянувшись, чтобы посмотреть, вижу, что девчонка-то — хромая. Похоже, одна нога у неё короче другой.
— Как тебя зовут? — спрашивает она, поравнявшись со мной.
— Тебе какое дело?
— Меня зовут Хевни. А тебя?
— У меня нет имени. Родители зовут меня «сынок».
— Хорошо, тогда я стану звать тебя Йегль. Сынком я тебя звать не буду.
— Почему — Йегль?
— Это имя нравится мне больше других.
Я останавливаюсь и смотрю на неё.
— Хочешь поцеловать меня, Йегль? — спрашивает она.
— Нет, — говорю, — ты хромая.
— А ты — безрукий.