— Всё равно не хочу.
— Дурак. Ты должен хотеть поцеловать меня. Все мужчины хотят целовать женщин. И жениться на них, чтобы те согревали их по ночам, и готовили им еду, и ждали из битв.
Я пожимаю плечами: мне всё равно, я не хочу целовать эту прилипчивую девчонку и не хочу, чтобы она ждала меня из битв.
— Рука у меня отрастёт, — говорю я. — Через две луны будет как была.
— Опять врёшь, — насмешливо говорит она. — Так не бывает.
— Бывает.
— А вот и нет.
— А вот и да.
— Нет.
— Ты мне надоела!
— Сам дурак!
Я бы мог хорошенько задать ей и с одной рукой. Мог бы вообще её зарезать моим «листиком», пусть у неё тоже есть нож. Но я просто бросаюсь в ложбину, что открывается слева, и бегу, пока её смешные шаги — тлип-топ… тлип-топ… — не затихают на Пьяной дороге где-то в сумраке.
III
— Отдай мне твою руку, — говорю я отцу.
Он долго осматривает мой обрубок, потом щипцами достаёт из очага тлеющие уголья, прижигает культю и перевязывает. Воняет горелым мясом, и боль такая, что хочется откусить отцу ухо, когда он склоняется к моему плечу. Ухо у него прозрачное и розовое в свете свечи. Наверное, в нём много крови, оно очень сочное. Но мяса в нём совершенно точно нет, один только хрящ. И всё же это было бы лучше, чем ничего.
— Я не могу отдать тебе свою руку, сынок, — говорит он. — Я бы отдал — мне не жалко, но одной рукой я не смогу рубить лес и тогда мы все умрём с голоду — и ты, и мама, и я. Не могу сынок. Но я сделаю тебе деревянную руку. Очень красивую деревянную руку. Не отличишь от настоящей. Завтра же и начну, сынок. А потом у тебя вырастет новая. Не пройдет и двух лун, как вырастет, сынок. Мы будем обрезать понемножку деревянную, пока настоящая будет расти, так что никто ничего и не заметит.
— Нет, не вырастет, — говорю я. — Так не бывает.
— Вырастет, сынок, обязательно вырастет. А если я отдам тебе свою руку, мы умрём с голоду. Как я буду рубить лес?
— Неправда, — возражаю я. — Я не умру с голоду. Если кончатся мыши, я могу пойти убить человека и съесть.
— Людей убивать нельзя, сынок, — хмурится отец.
— Охотников — можно.
— Нет, и охотников нельзя. И есть людей тоже нельзя. Если ты привыкнешь есть людей, ты станешь опасен для всех нас. Тогда мы с мамой не сможем укрывать тебя от магистрата.
— Люди — вкусные? — спрашиваю я.
Он смотрит на меня с удивлением и жалостью. Ему меня почему-то жалко. Мне ни разу не было жалко его.
— Я не знаю, сынок. Я никогда не ел людей.
В углу стонет и всхлипывает мать. Она ещё не умерла, но каждый день говорит, что завтра умрёт.