— Я люблю небо! — кричит она, подаваясь вперёд, налегая грудью на ветер.
Перепуганный зверь ревёт. Только где-то там, под безумным страхом за эту ненормальную есть уверенность: он не даст ей упасть — никогда, ни за что. Но научит летать. Пусть у неё нет крыльев, зато его хватит на двоих…
… тьма мешается со светом, пластаются в неразличимом тумане, кружатся, дурманят, не хуже огнёвки[19], не давая думать. Где-то сбоку мерно раскачивается луна — он не видит, но знает: она там есть. Крошечные оранжево-алые отблески свечей плещутся в широко распахнутых, будто от боли глазах — светлых-светлых, почти прозрачных с чёрными провалами зрачков. А за ними, за огоньками, его собственное отражение: громадное, чёрное, страшное — чудовище, животное, медведь-шатун, рвущий жертву. Его собственная рука — будто чужая, непривычная — с намотанными на запястье белыми прядями. В ушах, как набатом, тяжелое, с присвистом, со всхлипами дыхание.
Он пытается отшатнуться, но ладошка — такая слабая, такая сильная — лежащая на его загривке, не пускает, её пальцы путаются в волосах, держат куда крепче цепей.
— Мой… — не то судорожный вздох, не то всхлип, не то стон.
И мир окончательно теряет реальность, оставляя только пластающееся огненно-чёрное марево…
… ребёнок замечает его первым, победно гудит не хуже боевого рога, извивается ужом, пытаясь выбраться из материных рук, тянет к нему пухлые, ещё в младенческих перевязочках ладошки. Тогда и она оборачивается, улыбается — привычно, знакомо. Невероятно. Потому что собственная любовь цены не имеет — бесценно, когда любят тебя. А она любит. Его любит…
Девочка спрашивает — он отвечает, не понимая ни вопросов, ни собственных ответов. В голове гудит, мир плывёт, как после хорошего удара по затылку. В горле першит, на глаза давит изнутри — вот-вот лопнут и вытекут. Да и грудь распирает незнакомое, непонятное, очень болезненное, но оставляющее сладкое послевкусие на нёбе: ещё не нежность, не привязанность, не благодарность и уж, конечно, не желание. Надежда на всё это и, может, даже большее?
— Арэн, ты совсем обалдел? Тебя уже обыскались! — орёт невесть откуда взявшийся Велер.
Наверное, сейчас он не только Крылатого, но и стада горных быков бы не заметил. Но от этого желание свернуть братцу шею меньше не становится. Впрочем, рассказать об увиденном — о будущем! — хочется ещё больше. Но зверь настороженно прирыкивает, выпуская кончики когтей и снова втягивая их в лапы: молчи! Не понять, что насторожило, что не так, но привычка слушать его сильна, потому ничего и не говорит, огрызается по своему обыкновению, мол: мне время нужно.