— Бросай меч, наян! — по-татарски раздельно сказал боярин хрипловатым молодым голосом. — Бросай, если жить хочешь.
Лишь теперь Авдул заметил по бокам двух конных русов, нацеливших в него свои копья. Один с рассеченным лицом сплевывал кровь на длинную рыжую бороду, злобно вращал глазами, едва сдерживаясь, чтобы не проткнуть спешенного врага.
— Бросай меч! — повторил молодой голос. — Мы не станем тебя казнить. Великий хан Золотой Орды не объявлял нам войны, и великий князь Московский не считает татар врагами. Ты — разбойник, и мы выдадим тебя первому татарскому начальнику. Пусть он осудит тебя по вашему обычаю. Бросай меч!
— Ты… ты… собака!.. Повелитель идет по моим следам со всей силой, он велит сдирать с вас шкуры на потники…
С неожиданной быстротой Авдул прыгнул вперед, намереваясь достать боярина своим страшным клинком. Удар тупым концом копья в затылок оборвал его прыжок…
Между ворохом зерна и разваленным суслоном сидел чернобородый мужик, держась руками за окровавленную голову. Молодая баба в растерзанной рубашке, простоволосая и растрепанная, завывая, причитала над мертвым ребенком:
— Ты куда ушел-сокрылся, светик мой аленький? Закрылись глазыньки твои ясныи, не видать им красна солнышка, ни родной матушки, ни батюшки, не расти тебе ясным соколом, не миловать красных девушек, не беречь, не холить в старости батюшку с матушкой. Уж мне плакать — слез не выплакать, жить-страдать — беды не выстрадать, злое горе пришло неизбывное, горе лютое материнское: злы татаровья убили мово Иванушку, погубили мою кровинушку, мою малую кровинушку безвинную, мою деточку несмышленую. Уж и чем я прогневала господа, чем обидела я богородицу? Уж не я ли ночами простаивала на коленях пред светлым образом пречистыим? Уж не я ли молила заступницу?..
Мужик, покачивая стиснутой в ладонях головой, со стоном прохрипел:
— Перестань, Марфа. Не рви душу, не гневи господа. Татарин убил дитя — с него и спрос. Иванку не оживишь, ты поди-ко сыщи Аленку. Заблукает в лесу, сгинет — за татарами волки идут.
Баба положила на солому мертвого ребенка, послушно встала, тихо воя, пошла к лесу, где скрылась вторая девочка, спасенная русской стрелой, что на миг опередила черную стрелу Мусы. Теперь упокоенный Муса лежал, опрокинувшись навзничь, с залитым кровью лицом, стрела косо торчала из его глазницы, — казалось, он и после смерти целится кровавой стрелой в черных коршунов, плавающих кругами над полем. Поодаль ничком в жнивье будто уснул после тяжелой работы беловолосый старик. А между ними с вбитой в плечи головой плавал в кровавой густеющей жиже, облепленной мухами, степняк, попавший под молотило чернобородого. Все трое умерли легко. Не то досталось лошади, оглушенной цепом. Она лежала на боку с залитой кровью мордой и шеей, синий закушенный язык вывалялся в пыли, лошадь часто, с бульканьем дышала, розовая пена пузырилась над перебитым храпом, дрожь пробегала по тонкой натянувшейся коже, и в мокром неподвижном глазу текла синева неба, похожая на мучительно желанную влагу степного озера.