— Нападение, что ли?
— А кто его знает? — равнодушно ответил молодой легионер (свет из палатки упал на его красное лицо).
— Как ты смеешь так говорить? — вскричал Гракх. Но легионер, нахально подбоченясь, возразил:
— А ты не кричи!
Он не договорил: выскочил Манцин, ударил его по щеке, сбил с ног и стал топтать.
— Так-то ты, подлец, службу несешь, — кричал он, с бешенством нанося ему удары, — так-то ты…
Прибежал легат:
— Враг проник в лагерь, манипулы выбивают его… Где трибуны? Ни одного на месте! Легионеры ропщут…
Манцин беспомощно опустил руки.
— Труби тревогу, — крикнул Тиберий. — Поднять трибунов, пьяных сечь прутьями, спящих — к ответу!
Он задыхался. Голос его звучал громко, твердо.
Заиграла труба. Послышались крики торговцев, прорицателей, разносчиков, плач полуодетых женщин. Центурионы и трибуны помчались к палатке консула, одеваясь на ходу.
— Вперед! — крикнул Манцин. За ним повалили гурьбой сонные начальники.
Когда они скрылись в темноте, Гракх стал обходить палатки трибунов: он заглядывал внутрь каждой, но в темноте не мог ничего различить.
Проходя мимо палатки трибуна, у которого, по слухам, жила гетера, он услышал сдержанный смех.
Он поднял полу, вошел внутрь.
Полураздетая женщина вскрикнула, набросила на себя пурпуровую хламиду; юноша вскочил, крикнув:
— Как смеешь входить без позволения? Но, узнав Тиберия, побледнел:
— Прости, я не узнал тебя, квестор!
— Трибун, ты слышал тревогу?
— Слышал.
— Почему не пошел в преторий?
— Я болен.
— Чем?
— Боли в ногах.
Гракх удивился нахальной изворотливости трибуна и сказал:
— Покажешься завтра; врачу. Но скажи, трибун, что бы ты делал с больными ногами, если бы шел бой у твоего шатра? Неужели ты лежал бы с женщиной? Смеялся? Целовал ее? Или ноги — только отговорка?
— Клянусь Юпитером Капитолийским, я нездоров! Гетера смотрела на Тиберия, не спуская с него глаз, но он не замечал ее.
— Как тебя звать, трибун?
— Марк… Катон…
Гракх опешил от изумления:
— Ты — сын Катона Старшего? О, какой позор! Что бы сказал твой покойный отец, если б увидел, как сражается за республику его сын?.. Неужели ты забыл его слова: «А я все-таки думаю, что Карфаген должен быть разрушен». Эти слова были для него молитвой, утренней, дневной и вечерней, до самой смерти, молитвой за Рим, боязнью, чтобы Карфаген не разрушил Рима! А ты… О, какие ничтожные дети рождаются у великих отцов!..
Он ушел, не простившись с ним, не взглянув на гетеру.
Манцин возвратился в сопровождении легионера. Трибуны и центурионы остались на местах; они получили приказание развести костры, подобрать раненых, похоронить убитых, укрепить лагерь со стороны неприятеля и выставить перед воротами караулы большей силы.