Власти Тартарии хотят видеть перед собой идеального гражданина. А идельный гражданин для них – голый, безоружный, тихий человек, на которого нацелена сотня камер и который при малейшем упоминании о начальстве испытывает помесь чувств из восторженности и благоговейного ужаса. Идеальный гражданин обязательно монопат, то есть квалифицированный специалист в одной узкой области, но форменный дегенерат за ее пределами – такими людьми управлять легче всего. Впрочем, он может и ничего не уметь: водители самосвалов и кассиры тоже нужны, ведь автоматизация этих областей по неясным причинам тормозится. С особой тщательностью весь этот опыт тартарский истеблишмент перенимает у восточных партнеров. Еще идеальный гражданин должен быть по максимуму закредитован – так, чтоб остающихся средства едва хватало на еду. В таком случае любое ухудшение материального состояния становится кошмаром наяву, и простая потеря работы ужасает похлеще ядерного апокалипсиса. Так, кредитное закабаление начинается с самой юности, когда молодой человек берет свой первый кредит на учебу. Этот прогрессивный опыт элиты позаимствовали уже у западных коллег.
В образ идеального гражданина, давно покорявший сердца элит самых различных государств и являвшийся гордостью и национальным брендом Тартарии, Чайкина влюбилась если не с первого взгляда, то с первого чиновничьего поста. И последовательно реализовывала свою мечту в прозаичных тартарских реалиях, нарекая свое мировоззрение то «идеологией без идеологии», то «лидерством без лидерства», неиллюзорно отсылая к идеям равенства и терпимости. По крайней мере, она так считала.
Время шло и день Д, наконец, настал. Долгие переговоры завершились успешно, схемы вывода и дележа денег были продуманы, многочисленные второстепенные детали прописаны.
Тонуло в клубах густого дыма сырое августовское утро. Воздух был горек на вкус. Едва рассвело, как по прополотой в борщевике дороге в Лжинск въехал длинный кортеж из черных внедорожников и серых бронетранспортеров, медленно прополз по безлюдным улицам и остановился напротив особняка. Дверь одного из автомобилей открылась, и оттуда вылез мужчина в твидовом костюме.
Мужчине на вид было около сорока. Высок, гладко выбрит, надменен. Окидывая окружающих взглядом своих водянистых глаз, он излучал такое презрение и брезгливость, что людям хотелось либо смущенно потупиться, либо перегрызть гордецу глотку. Звали мужчину Мэтью Смюрдофф, урожденный Матвей Смердов. И был он мажоритарным акционером и региональным главой одной иностранной компании, душившей цепкими лапами финансовой soft power не одну банановую республику. В свое время отец господина Смюрдоффа – на тот момент Фрол Смердов – преуспел в новых видах бизнеса, процветавших тогда на тартарских просторах. То распродавая на металлолом целые заводы, то выдавая микрозаймы под хищнический процент, то вкладываясь в желтую прессу и поп-музыкантов, романтизировавших образ жизни сутенеров и наркоманов, Смердов-старший сделал серьезное состояние даже по мировым меркам. Постарев, Фрол Смердов наконец решил упрочить свое положение и окончательно покинул Тартарию ради страны, гарантировавшей неприкосновенность честно заработанного состояния. Чтобы стать частью цивилизации, перед которой всю жизнь благоговел и преклонялся, он пожертвовал солидным куском капитала и не погнушался пару раз слезно раскаяться в былом сексизме. Вскоре семейство Смердовых перекрасилось в благозвучное Смюрдофф, чем гордилось едва ли не больше, чем нажитым добром.