Распространение релятивистской морали
Для меня это — популярность идей типа «в политике нет хороших и плохих», «у каждого своя правда» и т. п.
, излагаемых, конечно, более наукообразно и значительно менее явно. И хотя, как правило, это подается как разумный отказ от идеологизированного подхода, нередко он перерастает в отказ от каких бы то ни было ценностных оценок события или стремление применить указанные выше цитаты к любому факту.
Здесь я замечу, что подобная этика – тем не менее, тоже этика, только отталкивающаяся от иных принципов, наподобие «кто победил, тот и прав» или «политика судят за то, достиг ли он своей цели и насколько эффективно он выполнил поставленную задачу, а не за методы, которыми он при этом пользовался»
Беллетризация истории
В рамках таковой как бы стирается разница между учебником истории и историческим романом на ту же тему. Для создания государственных мифов это очень важно потому, что миф сам по себе является своего рода литературным произведением, и историю Троянской войны мы знаем в основном по «Илиаде» и «Одиссее», а многие события французской истории – по романам А. Дюма, которому приписывают высказывание: «История – это гвоздь, на который я вешаю свои картины». Тем не менее, прочитав «Три мушкетера», мы привычно не любим кардинала Ришелье, хотя для своей страны он сделал куда больше Анны Австрийской. А возмущаясь запретом дуэлей, не ведаем, что указанный запрет был связан с тем, что каждый год только в Париже на дуэлях гибло больше молодых дворян, чем во время войн, которые в тот же период вела Франция, а среди некоторых любителей этого занятия дуэль вообще превратилась в аналог «трофейной охоты».
Но если события истории Древней Греции отделены от нас большим временным интервалом, и мы используем художественную литературу как косвенный источник отчасти ввиду отсутствия прямых, то распространение этой тенденции на настоящее приводит к тому, что массовый читатель знает историю не столько по учебникам, сколько по авторским трактовкам режиссеров фильмов или популярных телесериалов. Между тем, по сравнению с книгой, кино усиливает момент «истинности» за счет одновременного визуального и вербального воздействия. И чем талантливее фильм как произведение искусства, тем больший след он оставляет в человеческом сознании, легитимизируя трактовку, навязанную нам автором даже самим фактом того, что «раз про это снимают кино, значит – так и было». И подобно тому, как образ Василия Чапаева, созданный Фурмановым, сыгранный Бабочкиным и растиражированный в анекдотах, полностью вытеснил из массового создания Чапаева-исторического, кинематографическая картинка вполне может заменить реальную даже в сознании очевидцев. Рассказывают, что в конце семидесятых перед студентами выступал бывший матрос с «Потемкина», к тому времени последний, кто оставался в живых из экипажа корабля. И матрос рассказывал, что собственными глазами видел, как на Потемкинской лестнице каратели расстреливали демонстрацию, и вниз по ступеням внезапно покатилась детская коляска с ребенком.