Руню Зернову спасало природное жизнелюбие. «В те годы у меня сложилась привычка: перед сном вспоминать, что сегодня было хорошего. Оказывается, каждый день хоть что-нибудь хорошее да происходило: письмо пришло, или кто-то сказал доброе слово, или на работу не выгнали».
После смерти Сталина оба вернулись в Ленинград — к подросшим детям, к работе. Илья Захарович защитил докторскую диссертацию о русской поэзии XVIII века, выпустил книги о Ломоносове, Державине, Батюшкове. Журналы начали печатать рассказы Руфи Зерновой, вскоре вышли и отдельные сборники: «Скорпионовы ягоды» (1961), «Свет и тени» (1963), «Солнечная сторона» (1968). Мы познакомились с Серманами в начале 1960-х. Они любили собирать в своей квартире молодых литераторов. Бывали у них Александр Кушнер, Евгений Рейн, Ефим Славинский, Валерий Попов, Александр Городницкий и множество других поэтов и прозаиков, пробовавших тогда свой голос под ветром хрущёвской оттепели. Дочь Нина очаровательно исполняла песни Окуджавы и Новеллы Матвеевой, сын Марк пробовал на гостях свой талант фотографа.
Как Руфь Александровна умела радоваться друзьям! И как люди тянулись к ней, летели на этот вспыхивающий им навстречу огонёк. В её повести «Немые звонки» героиня говорит: «Я больше всего люблю эти первые приближения, первое ожидание радости, когда на всё смотришь, как доверчивый гость... Могла бы сказать о себе: радуюсь — значит живу».
Умела радоваться, но умела и сердиться. Очень сердилась на Достоевского. «Это из его книг, из его подполья вышли все революционные бесы и устроили революцию».
Я: Руня, а что, по-вашему, каждый человек вышел из какой-нибудь книги?
ОНА: Конечно.
Я: Ну, а вы из какой?
ОНА (с тенью насмешки над собой, с покаянием, но и с вызовом): Я? Из Лидии Чарской!
На меня супруги порой сердились за то, что я отказывался печатать кого-то из их литературных друзей.
— Издатель обязан печатать любое произведение, написанное на профессиональном уровне, — говорил Илья Захарович. — Иначе это получается цензура.
— Какая же это цензура, когда кругом полно других издателей? — защищался я. — И как же быть с таким понятием, как «лицо журнала», «лицо издательства»?
— Журналу позволено иметь лицо, а издатель должен быть шире.
Спорим о только что вышедшем сборнике стихов Пастернака с предисловием Вознесенского, претендовавшего на роль верного ученика поэта. В трудные доперестроечные времена нельзя было писать про публикацию «Доктора Живаго» за границей, Нобелевскую премию и последовавшую травлю, поэтому предисловие кончалось фразой: «В последние годы жизни Пастернак много болел». Я осуждаю Вознесенского, Серманы защищают: «А то бы сборник вообще не вышел!»